Описывать это ужин мы не станем — обычный домашний ужин в кругу большого семейства, встреча добрых друзей, почти что родных. Охи-ахи-поцелуи, дамские слёзы, старые воспоминания. Тит Ардалионович чувствовал себя лишним, но деваться было некуда. Ну, хоть поел хорошо — только за столом и понял, как сильно проголодался за этот бесконечный день.

Отужинавших гостей принялись оставлять ночевать. Но тут, по непонятной для Тита Ардалионовича причине (сам он уже готов был заснуть где угодно — хоть в доме самого обер-полицмейстера, хоть в дворницкой) Роман Григорьевич, как образно выразились его превосходительство, «уперся рогом». Ночуем в гостинице, всё тут! Михаил Евграфович поспорил-поспорил и рукой махнул:

— Весь в отца! Это у вас фамильная причуда! Его тоже никогда не оставишь в гостях… Васька! Прикажи господам сани подать!

Роман Григорьевич рассмеялся:

— Какие сани, дядюшка Михаил! Нам только дорогу перейти!

— Ах, верно, — спохватился тот.

Проживал господин обер-полицмейстер Тутчев почти напротив гостиницы «Российская». всего-то в паре сотен шагов… На всю оставшуюся жизнь запомнил Тит Ардалионович эту пару сотен шагов. Зимой темнеет рано, на севере — особенно. В Петровской столице уже несколько часов царила глухая НОЧЬ.

Свет фонарей не мешал её видеть: огромная — из вагона казалась меньше, нелепая и омерзительная. Чёрная тень на четырёх длинных, как жерди, ногах. Голова опущена, пасть оскалена, шерсть на загривке дыбом…

— Роман Григорьевич, — простонал Удальцев жалобно, — зачем мы не остались в доме его превосходительства?!

— Вы хотели, чтобы я оставил ЭТО на ночь в доме лучшего друга моего отца? А если оно приносит несчастье? — от этих слов бедному юноше сделалось ещё хуже.

— Роман Григорьевич, — взмолился он в полном отчаянии, — вы говорили, оно не заходит в дома!

— Говорил. А вдруг всё-таки заходит? Идите вперёд, не оглядывайтесь. Давайте делать вид, будто её нет вовсе.

Таким образом, обманывая не то жуткого преследователя, не то самих себя, перешли дорогу. Остановились у дверей «Российской». Призрачная тварь смрадно дышала им в спину… или так шутило разыгравшееся воображение? Не могут же призраки дышать?

Роман Григорьевич постучал. Дверь гостеприимно распахнулась… А-а-а! — истошно заорал швейцар и шарахнулся назад, не забыв при этом захлопнуть дверь. Они остались посреди ночной улицы, один на один с чудовищем.

— Нет, — сказал Роман Григорьевич, поворачиваясь к твари лицом, — это ситуация определённо начинает меня нервировать! — он взглянул прямо в морду твари, в её мутно-белые, словно фосфоресцирующие, без зрачков глаза. — Послушайте меня, господин Кнупперс!

Словно отвечая на призыв Ивенского, тварь широко расставила ноги, вытянула шею, приблизила к его побледневшему лицу узкое рыло. Удальцев от ужаса вжался в стену, а Роман Григорьевич продолжал, как ни в чём не бывало:

— Я настаиваю, чтобы вы немедленно отозвали от нас своё животное! Дальнейшее его присутствие будет расцениваться как незаконная попытка вмешательств в дела следствия с целью препятствования таковому, и караться по закону…

Тварь оскалилась, глаза зло полыхнули. «Это мы ещё посмотрим, кто кого покарает» — читалось на её отвратительной морде.

— И не рассчитывайте, что вам сойдёт с рук убийство агентов Особой канцелярии. О вашей, с позволения сказать, деятельности уже давно осведомлены третьи лица, и ваш коллега в том числе, так что свидетелей достаточно. Ну! Я жду! Господин Кнупперс, вы и так под подозрением, я бы на вашем месте не усугублял своего положения!

Некоторое время ничего не происходило, тварь продолжала таращиться в лицо «собеседника», дышать на него могильным тленом. А потом вдруг развернулась резко… или нет, даже не развернулась, просто поменялись местами голова и поджатый хвост, и медленно, словно нехотя, убрела в подворотню.

— О-ох! — тихо простонал Ивенский и привалился к стене. Сердце его стучало, колени противно, мелко-мелко тряслись, в голове было пусто и гулко. Он стоял и не двигался — оцепенение какое-то наступило. А под одежду уже забирался мороз.

— Роман Григорьевич, — Удальцев потянул его за рукав, — Роман Григорьевич, пойдёмте, а? Так холодно! — он не справился с собой и всхлипнул.

Ивенский усилием воли отлепил себя от стены.

— И правда, идёмте, не хватало ещё замёрзнуть до смерти во цвете лет! — он старался говорить спокойно и твёрдо, но в голосе всё-таки слышалась дрожь. — Стучите громче, пусть этот болван отворит!

Удальцев рьяно забарабанил кулаком в дверь.

— Открывай, скотина! Так-то у вас принято встречать постояльцев!

Громыхнула щеколда. Швейцар, испуганный и бледный осторожно выглянул на улицу. За его спиной маячили половые и горничные.

— Это что за безобразие! Как ты посмел, мерзавец, захлопнуть дверь перед носом его высокоблагородия? Оставил замерзать зимой на улице агентов Особой канцелярии! Гнать тебя надо со службы в три шеи! Завтра всё будет доложено хозяину! — развоевался нервной почве Тит Ардалионович, обычно такой мирный и добродушный.

Бедный швейцар стоял ни жив ни мёртв, обнажив седоватую голову, судорожно теребя фуражку.

— Так ведь эта… — лепетал он бессвязно, — там было… была там… Зверюга была! Сама огромная, чёрная, а глазищи белые и светятся… Страсть такая… — он вскинул на молодого барина глаза, в тайной надежде, что тот его слова опровергнет, дескать, примерещилось дурню, с пьяных, поди, глаз. Увы.

— Ну, была зверюга, и что? — ещё больше возмутился Удальцев. — Разве у вас тут вывеска висит, что вход со зверюгами возбраняется? Ну? Где вывеска, покажи?

— Ваша милость! — запричитал мужик. — Я ж не знал, что она при вас! Я думал, она дикая и пожрать вас хочет!

От таких его слов даже прислуга, что топталась позади с кочергами да палками, охнула и разбежалась кто куда, а Тит Ардалионович совсем взбеленился.

— А-а-а! — яростно зашипел он. — Выходит, вместо того, чтобы впустить поскорее слуг государевых, от опасности избавить, ты нарочно оставил их на улице, чтоб сожрали?! Да ты бунтовщик, братец, инсургент! Острог по тебе плачет да Сибирь! А ну, городового сюда!

— Барин! — взвыл швейцар и повалился в ноги. — Не погуби! Не сургент я, Перуном-громовержцем клянусь, Родом-прародителем, Дажьбогом-покровителем! Со страху великого будто затмение на меня нашло, себя не помнил, что творил — не ведал! Помилосердствуй, барин, семь ртов кормлю, не дай пропасть дитяткам моим! А-а-а! — несчастный старовер решил, что тут ему и конец пришёл, ему уже слышался свисток городового, лязг кандалов, тарахтение арестантской телеги…

— Ну, всё, хватит уже выть! — поморщился Тит Ардалионович, вовсе не собиравшийся доводить дело до крайности. Воевать со швейцаром ему больше не хотелось, нервное возбуждение прошло, он понял, что очень устал. — Вели, пусть нам покажут комнаты. Только смотри, чтобы не на нижнем этаже! — ночевать ему хотелось повыше — подальше от земли и от чёрных тварей, которые по ней бегают.

— И непременно с видом на площадь! — вставил своё слово Роман Григорьевич, дотоле выступавший в роли безмолвного статиста. Сцена со свирепым подчинённым и швейцаром-«инсургентом» его позабавила, отвратительная дрожь прекратилась, и голос звучал почти спокойно.

— Будет исполнено, ваше превосходительство! — выпалил швейцар браво, утёр кулаком слёзы и умчался искать спрятавшегося от греха ночного портье.

— А почему именно с видом на площадь? — полюбопытствовал Удальцев.

— Там фонари горят всю ночь, — был ответ.

Объяснять, зачем ему среди ночи понадобились уличные фонари, Ивенскому не пришлось — об этом Тит Ардалионович и сам догадался: на свету не так страшно. А замечание его насчёт первого этажа оказалось лишним — все жилые комнаты были расположены выше. Внизу находился только огромный обеденный зал, шикарный до невозможности: панели блестели позолотой, лепнина поражала своей причудливостью, в кадках зеленели южные растения, а стойка у входа ломилась от закусок. Не смотря на поздний час, здесь были расставлены вазочки с икрой, блюда с селёдкой, сырами разных сортов, вазы с оранжерейными плодами, множество бутылок с горькой можжевеловой водкой — для господ и сладкими наливками — для дам.