По окончании формальностей, снова взялись за дело: побывали в Оккультной Академии, где служил покойный, побывали в северопальмирском отделении министерства путей сообщения — новая должность в Особой канцелярии давала Роману Григорьевичу большие преимущества, позволила обойтись без бумажной волокиты… Что нового узнали? Да ничего ценного. В Академии о прожекте не знали вовсе, Контоккайнен в отставку не подавал. Высокопоставленные транспортные чины персону мага оставили без внимания, в тонкости её назначения не вникали. Один маг, другой маг — какая, по большому счёту, разница? Что? Убили? Ах, какой ужас, в наш-то просвещённый век! Ну, ничего, нового пришлют, тем более, что договор ещё не был подписан. Мало ли магов в Северной Пальмире!

Продрогнув в санях, вернулись в отделение, занялись допросом студента Иллариона Пятницкого. Тот оказался натурой экспрессивной: скакал по допросной, размахивал руками и гримасничал, изображая в лицах, как именно был обнаружен труп. От зловещей находки своей и от роли свидетеля он, похоже, пребывал в полнейшем восторге. С одобрения Романа Григорьевича, Листунов приказал его отпустить, но тот ушёл не сразу, всё порывался начать свой рассказ сначала — еле выдворили вон.

Едва избавились от докучного свидетеля — в кабинет вихрем ворвался его высокоблагородие, господин Семёнов лично! Вид у него был всклокоченный, глаза ошалелые.

— Скорее, скорее, господа! Его превосходительство, обер-полицмейстер Северной Пальмиры, господин Тутчев,[53] желают видеть следователей по делу убиенного Контоккайнена лично и немедленно! Едемте, господа!

Ехали на двух санях. Впереди Афанасий Дмитриевич в собственном одноместном экипаже (очень сокрушался, что не нашлось в нём места для Романа Григорьевича, даже своё хотел уступить — еле отговорил). Позади, на извозчике, остальные. Настроение же Ивана Агафоновича было чрезвычайно возбуждённым и приподнятым — ведь не каждый день простых чиновников вызывают к такому высокому начальству! Ивенский с Удальцевым чувствовали себя вялыми — длинный день начинал утомлять, лежали на сидениях под овчинной полостью, как два куля, уже и по сторонам почти не смотрели, и разговор не клеился. Только на Петровской площади Тит Ардалионович оживился при виде знаменитого памятника императору. Впечатлило его не столько величие скульптуры, сколько одна странность, бросившаяся в глаза: и легендарный гром-камень, служащий постаментом, и бока взвившегося на дыбы коня были испещрены множеством непонятных закорючек, нанесённых красной и белой краской. Кроме того, от задних его копыт и хвоста к вбитым в мостовую железным тумбам тянулись длинные якорные цепи. Ни на одной из гравюр с изображением известной скульптуры Удальцев не видел этого безобразия!

— Зачем же его так изрисовали? — разочарованно воскликнул он. — И к чему эти цепи?

Иван Агафонович снисходительно улыбнулся невежеству юноши.

— Видите ли, милейший Тит Ардалионович, сделано это без злого умысла, исключительно по необходимости. Это не просто рисунки, а особые магические символы. Дело в том, что монумент сей издавна имеет одно пренеприятнейшее, если не сказать, опасное свойство: в бурные осенние ночи он покидает пьедестал и рыщет по городу, до смерти пугая обывателей. То ли злой дух в него вселился, то ли ещё какая напасть… Да вы полюбопытствуйте, у Пушкина-Ганнибала Александра Сергеевича, «Медный Всадник» называется — там подробно описано…

«Интересно, — подумал Ивенский с раздражением, — если речь однажды зайдёт о баснях Лафонтена или, к примеру, грамматике Кирпичникова — он тоже посоветует нам непременно с ними ознакомиться?»

А Листунов продолжал ораторствовать:

— В былые времена народ был тише, умел терпеть. Но в последние годы горожане стали жаловаться и роптать, а купеческая гильдия обратилась с прошением вовсе убрать Всадника из Пальмиры, потому как особенно часто нападает он на торговое сословие, реже — на мелких чиновников. Ну, просьбу их городские власти удовлетворить не могли — всё-таки монаршей особе, основателю города памятник, не кому-нибудь. К счастью, был найден иной, менее радикальный выход. Теперь в начале октября на монумент накладывают особые чары, привязывающие его к камню, и дополнительно фиксируют цепями. По весне же охранные символы смывают щётками, и Медный Всадник радует глаз своим первозданным видом! — закончил Листунов с таким торжеством, будто он лично нашёл управу на беспокойную статую.

— Оригинальное решение, — сказал Роман Григорьевич из вежливости. На самом деле говорить не хотелось ничего, хотелось спать — бессонная ночь в поезде дала о себе знать.

А Листунова, на грех, разобрало: решил просветить приезжих, как следует вести себя на приёме у господина обер-полицмейстера. Принялся внушать, что стоять надобно смирно, опустив очи долу, если спросят — говорить тихо и почтительно, пока не спросили — помалкивать. И главное — не выскакивать вперёд старшего по чину, его превосходительство этого страсть как не любит… Иван Агафонович говорил, говорил, Ивенский с Удальцевым кивали на манер китайских болванчиков… Ох! Приехали, наконец!

Сани остановились перед внушительным зданием Северопальмирского Управления градоначальства и полиции.

— Кажется, дом убитого где-то неподалёку? — Тит Ардалионович сориентировался по шпилю Адмиралтейства.

— В квартале отсюда, — подтвердил Листунов. — Идёмте же, господа! И помните, о чём я вам говорил!

Впрочем, и четверти часа не прошло, как бедный Иван Агафонович понял, что все его поучения были напрасны. Не стал их превосходительство, господин обер-полицмейстер дожидаться, пока приезжий агент заговорит с ним тихо и почтительно. И спрашивать ничего не стал. Просто с порога сгрёб того в охапку, прижал к обширной груди.

— Роман Григорьевич! Душа моя! Сколько зим, сколько лет! Вырос-то как, а! Ведь я тебя, родной ты мой, последний раз в мундире Пажеского видел, мальчиком совсем! А нынче! — он чуть отстранил гостя, будто желая его получше рассмотреть, и отеческим жестом взъерошил его волосы. — Ну, разве не молодец?

Вопрос этот был обращён в пространство, но трое присутствующих с перепуга дружно закивали, дескать, да, да, конечно, молодец! Впрочем, господин Тутчев в их сторону и не смотрел, продолжал умиляться.

— У нас много судачили, удивлялись, когда ты по полицейской линии пошёл. А я всем говорил, и отцу твоему, Григорью Романовичу писал: не препятствуй, друг мой! Настоящий человек себя в любом деле проявит, а дело у нас нужное, государственной важности дело! Верно, я говорю?

— Верно, верно, — зашелестели трое.

А Михаил Евграфович перебил сам себя.

— Но что мы всё о деле да о деле? Рассказывай скорее, как сам, как батюшка твой поживает? А главное — как здоровье…

— …тётушки Аграфены Романовны! — без всякого почтения, со смехом перебил высочайшего начальника Ивенский.

— И-менн-но! — благодушно подтвердил его превосходительство.

— Ах, Михаил Евграфович, в последнее время столько народу интересуется её здоровьем, что даже будь она, тьфу-тьфу, не накаркать, больна, то уже непременно поправилась бы от такого сердечного участия!

Обер-полицмейстер удовлетворённо кивнул.

— Стало быть, здорова драгоценная Аграфена Романовна! Вот и славно!.. Но что это ты, милый мой, какого-то «Евграфовича» выдумал? Зови меня как обычно, дядя Михаил, не то огорчусь!.. И вот что скажи. Этот хлыщ из Министерства путей сообщения, как бишь его…

— Алексеев Модест Владимирович, — подсказал Ивенский.

— Вот-вот, господин Алексеев. Так он всё ещё вьётся около неё? Не отстал? — осведомился Тутчев с неприязнью тем более необъяснимой, что сам он имел и супругу законную и пятерых детей. — А, можешь не отвечать! По глазам вижу — вьётся! Ведь мы с ним стрелялись раз из-за неё, из-за тётушки твоей. Не знали, что она, бедняжка, давно просватана за старика… И Алексеев, выходит, обошёл-таки меня — дождался её, а я вот не дождался. Э, да что теперь говорить, время вспять не повернёшь… Смотри-ка, вечер на дворе, едем ко мне ужинать! Уж как Анна Павловна будет рада — она ведь тебя маленького на руках качала… А, господа! — только тут он вспомнил о посторонних, тихими тенями маячивших у входа. — Илья Дмитриевич, из сыскного, второго тоже где-то видел… А третий, молоденький — при тебе состоит? Помощник? Ну, и его бери с собой! Ужинать, ужинать, возражений не принимаю.