На улицах было людно. По раскатанной мостовой шёл сплошной поток саней, не смолкали вопли «Берегись!». Извозчики покрикивали на лошадей, бросаясь из крайности в крайность: «Но-о, залётная, но-о, красавица моя душечка, а, чтоб тебя, заразу, в хвост и гриву так-растак!» По тротуарам спешили пешеходы. Шествовали, прогуливаясь, господа в дорогих шубах с высоко поднятыми бобровыми воротниками — резкий ветер дул с запада, спасались. Чиновники в длинных шинелях и низко надвинутых фуражках спешили по служебным делам, роману Григорьевичу отчего-то стало их жалко. Шли аккуратные хозяйки-немки с плетёными корзинами в руках, сновали мужики в безобразно засаленных тулупах — торговали в разнос пирогами и истошно-зелёными яблоками, от одного вида которых становилось кисло во рту. Магазины и лавки зазывали покупателей броскими разноязыкими вывесками.

Воздух искрился, небо было светло-голубым, и столбы белого дыма тянулись к нему, деревья стояли в шапках пушистого инея.

— Красиво! — будто угадав настроение начальника, выдохнул восхищённый Удальцев, никогда прежде в петровской столице не бывавший. — Роман Григорьевич, мы надолго здесь?

— На день. Допросим мага, и вечерним поездом обратно.

На это Тит Ардалионович ничего не сказал, но вздохнул так горестно, что Роман Григорьевич рассмеялся.

— Ну, хорошо. Сегодня допросим мага, завтра осмотрим город, и тогда уж назад, вечерним поездом. Ночуем в гостинице, я знаю неплохую.

Удальцев просиял. Настроение сделалось необыкновенно радужным, и чёрная тварь, что в эту самую минуту, невидимая, бежала за ним следом, совершенно перестала беспокоить. Захотелось разговаривать.

— Роман Григорьевич, этот маг, Контоккайнен, он, должно быть, из чухонцев? Но разве среди чухонцев водятся маги?

Ивенский пожал плечами.

— Отчего же нет? Чародеи рождаются в каждом народе. Контоккайнен этот — он, скорее всего, финн, а финны очень сведущи в колдовстве. А может быть, он и вовсе саам, — принялся фантазировать Ивенский, тема его увлекла, — так те чуть не поголовно колдуны, и женщины их — ведьмы; они умеют управлять ветрами и говорить с духами… Как думаете, Тит Ардалионович, выйдет очень бестактно, если мы его напрямую спросим, финн он, или саам?

Вопрос оказался праздным. Ничего-то им не удалось спросить у академика Контоккайнена. Ещё издали, от угла Малой Погорельской Роман Григорьевич заметил кучку зевак, столпившихся подле невысокого жёлтого особняка с эллиническим фронтоном и двумя колоннами по бокам от входа. Заметил — и сердце его упало. Он не знал ещё, кому именно принадлежит дом, но слишком хорошо знал, что означают обычно подобные скопления народу.

— ОПОЗДАЛИ! — трагически объявил он. И не ошибся.

— Убили, убили, — тихо гудела меж собой толпа. — Ах, батюшки, страсти какие, душегубство! Средь бела дня убили!

Р-р-разойди-ись! Р-р-разойди-ись! Па-а дома-ам! — грозно рычал вездесущий дворник, но его никто не слушал.

— Дорогу! — тихо приказал Роман Григорьевич, и народ послушно расступился.

Отстранив заступившего было дверь городового, Ивенский уверенно вошёл в дом. Тит Ардалионович прошмыгнул за ним, сердце его замирало. Он уже очень хорошо понимал, что именно они там должны увидеть. Однако, первым, что предстало их взорам, был не окровавленный мертвец, а наоборот, вполне живой и чрезвычайно бодрый молодой человек, годами немного старше Романа Григорьевича, но гораздо полнее его фигурой. Одет он был в длинное пальто с пелериной и меховыми каракулевыми отворотами. Под ним был виден костюм модного покроя, но в очень крупную клетку.[51] Головным убором молодого человека, не смотря на морозную погоду, была не меховая шапка, а элегантный котелок — он держал его в левой руке. Уши молодого человека ещё не успели отогреться и имели свекольный оттенок; причёска и пышные бакенбарды были особым, художественным образом всклокочены, и Роману Григорьевичу сразу пришёл на память портрет знаменитого сыщика Эжена Видока работы Габриэля Куане. Французу на портрете было лет пятьдесят, молодому человеку — вдвое меньше, зато их лица были одинаково круглы, лбы высоки, и шейные платки они завязывали одинаковым узлом.

Вид у молодого человека был чрезвычайно деловой и озабоченный.

— Это ещё что такое? Вы кто такие, господа? Отчего посторонние на месте преступления? — накинулся он одновременно на вошедших и на городового, бестолково топчущегося в завешанной шубами передней (в отличие от своего московского коллеги и товарища по несчастью, пальмирский маг частной практикой не занимался, и первый этаж его дома был жилым).

Роман Григорьевич, слегка оглушенный резкими выкриками молодого человека, поспешил представиться — коротко, без чинов, только по должности.

— А-а! — разочарованно протянул молодой человек. — Господа из столицы! — похоже, он был искренне огорчён, что ему некого больше гнать вон. — Что ж, разрешите отрекомендоваться: Листунов Иван Агафонович, титулярный советник, чиновник по особым поучениям Северопальмирской сыскной полиции, и в нашей реальности, и в описываемой полиция двух столиц не была одинакова по своей структуре) — и добавил с некоторой иронией нажимая на «о», — Ваш, так сказать, кОллега. Желаете осмотреть место преступления, милостивые государи?

— Непременно, — кивнул Роман Григорьевич.

Листунов смерил его оценивающим взглядом.

— Только имейте в виду, юноши, зрелище будет не для слабонервных, а нюхательной соли я нынче не припас!

На это снисходительное замечание «коллеги» Ивенский никак не отреагировал, будто не услышал. Но Тита Ардалионовича слова пальмирского чиновника задели за живое.

— Это ничего, ваша милость, — незаметно для себя копируя холодную улыбку Ивенского, — ответил он. — Сегодня мы с его высокоблагородием как-нибудь обойдёмся без соли. Верно, Роман Григорьевич?

— Мы очень постараемся, Тит Ардалионович, — с наигранной серьёзностью кивнул тот.

Но особенно стараться не пришлось.

Длинное, худое тело убитого мага раскинулось поперёк малой гостиной, между синим диваном и шифоньеркой, на самом ходу — через него приходилось переступать. В груди несчастного зияло маленькое круглое отверстие, как от удара стилета. Крови на полу почти не было, только вокруг самой раны по зелёному бархату старомодного шлафора[52] расплылось тёмное пятно.

— Ах, какой аккуратный покойник, — нарочито громко умилился Тит Ардалионович, на этот раз он и в самом деле ни малейшей тошноты не почувствовал. — Всем бы такими быть! Не понимаю, право, к чему был разговор о соли? Неужели у пальмирских сыскных настолько слабые нервы?

— Уроженцы Северной Пальмиры издавна слывут натурами чувствительными и утончёнными, — в тон ему откликнулся Ивенский. У Листунова щёки вспыхнули алым, как у девицы, Роман Григорьевич продолжал невозмутимо. — Но знаете, Тит Ардалионович, этот убиенный решительно не похож ни на финна, ни на саама. Лично мне он больше всего напоминает турка.

— Кого? — Удивился незнакомому слову Удальцев.

— Турка. Так прежде называли османов, теперь это название не в ходу, а мне вдруг на ум пришло… Вы только взгляните на его профиль — совершенно восточный!

Тит Ардалионович покорно взглянул на профиль — до этого он в лицо мертвеца смотреть избегал, хоть и нахваливал того за опрятный вид. Действительно, внешность несчастного Контоккайнена была характерна скорее для уроженцев Османской империи, нежели для выходцев из холодного Финнмарка: удлинённый череп, покрытый чёрными с благородной проседью волосами, смуглая кожа, тонкий нос с горбинкой, миндальные глаза под красиво изогнутыми бровями.

— Надо ему глаза закрыть, что ли, — пробормотал Удальцев хрипло. — Мёртвый, а глядит…

— Лучше не трогайте пока ничего, оставьте как есть, — посоветовал Ивенский. — Ведь мы ещё даже не осмотрелись.

Тит Ардалионович попятился. Предложение его было чисто формальным, он и в мыслях не имел прикасаться к покойнику сам: вот ещё, страсти какие! А Ивенский — ничего, прикоснулся.