Не в силах дольше мучиться страхом и сомнениями в одиночку, он решился на крайность — разбудил Романа Григорьевича. Тот проснулся сразу, едва Удальцев коснулся его плеча — будто и не спал вовсе.

— Что с вами, Удальцев? На вас лица нет! Вам нехорошо?

— Роман Григорьевич, пожалуйста, посмотрите в окно, — убито попросил подчинённый. — Вы тоже видите ЭТО?

Ивенский посмотрел. Потом протёр глаза и посмотрел ещё раз. Похоже, глазам своим он в эту минуту не очень-то верил.

— Видите? Да?

— Да, — серьёзно подтвердил Роман Григорьевич. — Не могу сказать, что именно, но определённо вижу. Ах ты, господи, какая же гадость!

— Ох! — с чувством выдохнул Удальцев. — А я уж решил, мне поблазнилось, — от душевного волнения вдруг вырвалось просторечное, от няньки подхваченное слово, очень его смутившее неуместностью своей в разговоре с начальством.

Но Роман Григорьевич не осудил его за оговорку, только возразил:

— Нет. Я слышал о твари, что в народе называется блазня, но она двоим сразу казаться не может. А это, это… Вам что-нибудь говорит имя «чёрная гончая»? Не читали в «Вестнике», кажется, в августовском номере?

Удальцев отрицательно покачал головой. Было так жутко, что даже звук собственного голоса пугал — это его-то, до полного безразличия привычного к мрачным привидениям Капищ! Разве не странно?

— Новинка европейской магии, создана на основе кладбищенского грима, специально для тайной слежки. Описывается как призрачное звероподобное существо, не видимое на свету. Я не уверен, но подозреваю, что это оно и есть.

Удальцеву стало ещё хуже.

— Вы думаете, она следит за нами?

— Не знаю, в вагоне кроме нас ещё много народу… Давайте-ка поверим.

Сначала они, стараясь не задевать спящих пассажиров, перешли в другой конец едва освещённого вагона, и снова выглянули в окно. Тварь переместилась следом. Вернулись на прежнее место, но выглянули с другой стороны. Тварь была там, каким-то образом она перескочила через состав, а может, проскользнула под ним, или — ещё страшнее — прошла сквозь него. Для полной уверенности сходили в передний вагон. Тварь не отстала.

— Точно, за нами следит! — прошептал Удальцев в отчаянии. — Но зачем? Кому это надо?…

Роман Григорьевич пожал плечами.

— Кому-то, имеющему свой интерес в деле об убиении Понурова. Либо наши опекуны из Особой канцелярии таким образом присматривают за «новобранцами»… Интересно, нас двое, а тварь, вроде бы, одна. За кем из нас она идёт? Вот что, ступайте-ка в передний вагон, а я останусь тут, посмотрим, что она будет делать.

Чуть не подвывая от животного ужаса, силу которого он не мог себе объяснить, Удальцев исполнил приказ. И под окном переднего вагона увидел её. Тварь шла за ним. Бедный Тит Ардалионович пулей метнулся обратно. У него ещё оставалась малодушная надежда, что в своих страданиях он не одинок, и у Романа Григорьевича имеется отдельный преследователь. Но нет.

— Не хочу вас пугать, друг мой, но эта дрянь определённо приставлена к вам лично. Без вас я её не видел.

— Ой-й, — только и сказал несчастный.

— Зато теперь нам ясно, что это не происки Канцелярии.

— Почему? — нашёл в себе силы спросить Удальцев.

— Потому что Ларцев, он же Иванов, наверняка приставил бы гончую не к вам, а ко мне, как к старшему по чину. Вот что. Постарайтесь-ка вспомнить, в последние дни не забывали ли вы где-нибудь личных вещей?

Тит Ардалионович напряг память.

— Платок! Когда мы выходили из Оккультного собрания, я не нашёл в кармане носового платка! Решил, что обронил…

Роман Григорьевич зло рассмеялся:

— Ну, вот вам и ответ! Господин Кнупперс желает быть в курсе расследования! Вы обронили — он подобрал. Ах, как бы нам от этой дряни отделаться? Интересно, есть способ?

…Поезд летел сквозь ночь. Чёрный зверь мчался за ним по белому снегу, не отставая, не забегая вперёд; только огни станций заставляли его ненадолго исчезнуть, потом он являлся вновь. В вагоне не спали двое.

— Страшно, Роман Григорьевич, — пожаловался Удальцев, съёжившийся под пледом в углу своего диванчика.

Тот помолчал, подумал, и согласился:

— Да, жутковато, пожалуй, — это его небрежно брошенное замечание в какой-то мере даже успокоило Удальцева: подумаешь, «жутковато»! Он ещё не знал тогда, что подобным образом Роман Григорьевич выражает обычно высшую степень тревоги.

Ближе к рассвету они всё-таки заснули, а когда пробудились, в окна уже заглядывало утреннее солнце, и ночной преследователь исчез. Но Тит Ардалионович уверен был: тварь никуда не делась, так и продолжает бежать рядом с вагоном, просто её не видно. Однако, при свете дня эта мысль уже не внушала ему прежнего ужаса. «И зачем я ночью так перепугался? — недоумевал Удальцев. — Ну, призрак, ну, страшноватый с виду — подумаешь! Видали мы и не таких! Неприятно, конечно, когда за тобой постоянно следят чужие глаза, но стоит ли от этого впадать в панику? Должно быть, это ночь, темнота и усталость так на меня повлияли. Верно говорят: сон разума порождает чудовищ!.. А глупое же, однако, чудовище мне досталось! Стоило бежать всю дорогу за поездом, когда можно было спокойно войти внутрь, лечь в проходе и ехать с большим удобством? Или гончей нет пути внутрь помещений? То-то было бы славно!»

В вагоне становилось всё оживлённее, пассажиры знакомились, завязывались обычные дорожные беседы — ни о чём.

…— Говорят, в Пальмире теперь полно упырей, — долетело до ушей Романа Григорьевича. — Будто бы их даже больше стало, чем масонов. Живут как обычные люди — не отличишь, только выезжают по ночам — гудел низкий мужской бас.

— Ну-ну! Говорят также, что все упыри — масоны, и все масоны — упыри! Стоит ли доверять подобным слухам? — возражал другой, дребезжащий голос. — И потом, чем уж так плохи масоны? Государь наш Павел Петрович был масон.

— Вот именно! И как он кончил? Задушен собственными гвардейцами!

— Да не задушен, господа, а убит табакеркой в висок…

— Что лишний раз подтверждает: не был он упырём! Против упыря, батенька мой, нужна осина, табакерка тут не поможет…

Ивенскому стало забавно, он начал прислушиваться нарочно.

…— У нас в Москов-граде последнее время столько злыдней расплодилось по присутственным местам: грохочут, озоруют, бумаги все перетряхивают, перепутывают, а что и портят. Скажите, как у вас в Пальмире избавляются от злыдней?

— Ах, да у нас их просто подкармливают, чтоб не пакостили.

— А в Европе, сказывают, злыдней вовсе не водится. Отчего так?

— Воруют, должно быть, меньше. Да только у них в Европе гоблины повсюду, это вроде наших домовых. Тоже, скажу я вам, не подарок…

…— На Неве скоро откроются рысистые бега, так я хочу свою тройку выставить. Да вот боюсь, коренную мне не сглазили бы, масть у неё соловая,[49] такие злого глазу боятся. Где бы оберег хороший добыть, чтоб уж наверняка?

— На Васильев Остров поезжайте, самые лучшие колдуны по скотине на Васильевом Острове живут, там и лавки у них. Что-нибудь да подберёте…

… Понемногу сбавляя ход, поезд приближался к станции. Кондуктор на площадке дал свисток. Приехали.[50]

На площади перед величественным, как дворец, зданием вокзала толпились извозчики.

— Гороховская улица, собственный дом гроссмейстера Контоккайнена, — велел Ивенский ближайшему из лихачей, и сани понеслись.

В Северной Пальмире Роману Григорьевичу доводилось бывать нередко, но всякий раз почему-то летом. Ему всегда здесь нравилось больше, чем в нынешней столице, а зимний, припорошенный снегом город показался особенно нарядным и праздничным.

Штукатуренные, выкрашенные в разные цвета, отделанные лепниной фасады домов открыто смотрели на мир широкими окнами — крылатые змеи в этих краях перевелись много раньше, чем на Москве, а может, и не водились никогда. Над каналами изящно выгибались мосты, далеко впереди уже проглядывал, приближаясь, шпиль Адмиралтейства.