Чтобы унять озноб, он вынул из шкафа купленную впрок бутылку бренди и отхлебнул за раз добрую четверть. Не помогло.

Укутался в одеяло и сел на полу у очага. Стало еще хуже: вспомнил, как проснулся на этом же месте в первое утро. Софи притащила его от реки, а потом слегла на несколько дней…

— Бесовщина какая-то, — прошептал он, дробно отстукивая зубами. — Бред.

Бред был бы хорошим объяснением. Да, он простудился или подцепил от кого-то заразу, не сегодня, еще вчера, и теперь у него лихорадка, жар и галлюцинации — кажется, это именно так называется. И нет никакого сияния — люди, поди, не лампочки! И не умеет он забирать чужой свет и чужую жизнь.

…а цветы, что стояли в комнате, все до единого засохли. И в углу валялся трупик не вовремя покинувшей свое убежище мыши…

Рассаду Софи посадила уже новую. Расставила горшочки в пустой, редко отапливаемой гостиной и бегала утром и вечером проверять свежие всходы.

Тьен пробрался в холодную комнату в полной темноте, и лишь прикрыв дверь, зажег принесенную с собой свечу. Но еще до того, как огонек озарил уставленный горшками и ящичками с землей стол, он успел различить слабое мерцание: как и все живое, растения имели свой внутренний источник света. Не душу, наверное, но силу, энергию… А там, может быть, и душу. Кто знает.

Выбрав самый крупный росток, уже выпустивший два маленьких листика, юноша достал из-за пояса прихваченный с кухни нож. Стиснул зубы и медленно провел лезвием по ладони. Больно! Но другого способа убедиться в собственном помешательстве он не придумал.

Ничего, сейчас заляпает все тут кровью, потопчется босыми ногами по холодным доскам, чтобы уж наверняка на неделю свалиться с лихоманкой, и точно поймет, что все это бред!

Ладонь защипало, кровь тонкой струйкой потекла в рукав. Тьен поднес к свежему порезу цветок… Видел бы кто со стороны, сразу понял бы — идиот! Он уже готов был рассмеяться, но рана вдруг перестала пульсировать.

Вор громко сглотнул. Свечение вокруг выбранного им цветка обернулось туманом и, как дым в узкую щель, втянулось в рассеченную ладонь. Кровь остановилась, а края раны сами собой сошлись, оставив лишь темную полосу.

Вместо зеленого побега из горшочка с растрескавшейся землей торчала короткая сухая палочка.

…Этой ночью он снова не спал. Боялся. Снов, полетов, возвращения крылатых теней. Себя…

Тьен заболел. Сам сказал.

— Не входи! Я заболел!

Проснувшись, Софи услышала, как он ходит по комнате, хотела заглянуть, но резкий окрик остановил в дверях.

— Не входи, — повторил постоялец тише. — И малого ко мне не пускай. Заразитесь еще.

— Сделать тебе чай? Мед есть, липа…

— Нет, ничего не нужно.

Она думала и сегодня оставить с ним Люка, но теперь о таком, конечно, и не заикнулась. Приготовила завтрак, собрала еды с собой, разбудила брата, накормила и повела в лавку. Им не привыкать. Плохо только, что за два дня тепла, снег успел растаять, на салазках братишку не прокатишь, а за вчера мокрые улицы обледенели, и пришлось время от времени нести сонного малыша на руках, осторожно переставляя ноги, чтобы не поскользнуться. Но добрались кое-как.

На работе захворавшего квартиранта вспоминала не раз. Даже хотела сбегать в обед, поглядеть, как он там, но пришлось бы просить господина Гийома присмотреть за Люком, а она так прежде никогда не делала — неудобно. Да и Тьен, поди, не малое дитя, воды как-нибудь сам себе вскипятит и обед разогреет…

К жаркому, что она оставила на плите, он и не притронулся. Суп тоже не ел. В хлебницу и не заглядывал. Вернувшись, Софи проверила шкафы и кастрюли, и убедилась, что парень, скорее всего, и на кухню сегодня не выходил. Нельзя же так! Во время болезни силы особенно нужны. А где их взять, если целый день на одной воде сидеть? Если он хоть воду пил.

— Тьен? — она тихонько постучала в дверь его спальни. — Можно я зайду?

— Нет. Иди к себе.

Голос у него был до того слабый и несчастный, что Софи и не подумала слушаться. Ишь, гордец нашелся!

— Помирать собрался? — Девочка решительно вошла в комнату. — А мне за свой счет тебя потом хоронить и заупокойную заказывать?

Парень на грубую шутку не отозвался. Сидел на кровати, ссутулившись и спрятав лицо в ладонях. Плечи мелко подрагивали, словно он плакал, но когда Софи приблизилась еще на шаг, вор резко вскинул голову, и она увидела совершенно сухие, болезненно-тусклые глаза.

— Я же просил.

Выглядел он совсем плохо. Бледный, даже губы побелели. Волосы на лбу слиплись от пота, и рубашка взмокла подмышками и на груди. Трясется весь.

— Тебе лежать надо. Давай, постель перестелю и…

— Не подходи! — выкрикнул он, стоило ей сделать еще шаг. На выставленной вперед ладони виднелись длинные царапины, а рукав весь был в бурых пятнах.

— Ты поранился? — спросила Софи, когда всполошенное его криком сердце перестало подпрыгивать в груди.

— Я? — Тьен опустил сжавшуюся в кулак руку. — Да, несильно. Только не подходи, пожалуйста. Не хочу, чтобы ты заразилась.

— Глупость какая, — отмахнулась она. — Зараза так быстро не липнет. Сейчас постель тебе расстелю, чай принесу и уйду.

На полу валялись исчерченные непонятными знаками листы бумаги. На некоторых, кроме чернил, темнели пятна крови, но она не собиралась ни о чем расспрашивать. Жар разум мутит, и не такое случается. Мама в последние дни все шила что-то, говорила, ей, Софи, приданое… Наволочка старая, вся в стежках. Выкинуть рука не поднимается, так и лежит в комоде, в нижнем ящике…

— Тьен. — От воспоминаний стало тревожно, а в глаза словно песка насыпали. — Что у тебя болит? Ты… — Она потянулась потрогать лоб, но он отстранился. — С-совсем плохо? Может… Может, доктора позвать? Он тут недалеко живет. Я сбегаю, ага? У меня и деньги есть. Ты только приляг, пожалуйста. И чаю выпей, тебе надо. И…

— Не надо доктора, — тихо вымолвил больной. — Само пройдет, не впервой.

— Хочешь, воды тебе согрею? Обмоешься. Поешь потом. Поешь же?

— Хорошо. Только… Скажи, вот так… — Он осторожно, словно она была сделана из стекла, взял ее руку. — Вот так не больно? Или… я не знаю, как…

— Тепло. — Она зажмурилась, сдерживая вызванные грустными воспоминаниями и смутным тревожным предчувствием слезы.

— А так? — Ладонь к ладони, пальцы сплелись, и сквозь кожу чувствуется биение чужого сердца. — Если так, то…

— Тепло, — повторила девочка, с силой вцепляясь в его руку. — И ты… Ты не горячий совсем. Видно, хворь потом вышла, отлежаться только надо, поспать…

Раньше такого не случалось. И болел, бывало, особенно в детстве. И дрался — куда же без этого? Как положено, харкал мокротой или с неделю отсвечивал фингалом под глазом. Зуб тот же, не врос ведь, хоть и вкручивал поначалу в десну, веря в слышанные когда-то побасенки.

Что же изменилось?

С ночи и до позднего вечера Тьен метался по комнате, терзал бумагу, в хитросплетении неведомо откуда всплывших в памяти символов пытаясь отыскать разгадки, и даже, как в той глупой присказке, бился головой о стену — все впустую.

Полегчало лишь с приходом Софи.

Он не хотел впускать ее. Боялся снова обидеть случайным прикосновением. Или не случайным. Ведь так тяжело удержаться, когда тебя манит ласковый и теплый свет…

А она все равно пришла. Он отбирал ее силы, ее жизнь, а она жалела его, волновалось, как о родном. И от этого становилось еще хуже… и лучше.

Он сидел на постели, и навалившиеся после часов бесплодных раздумий слабость и апатия, не давали лишний раз шевельнуть рукой, а она притащила с кухни табурет, взгромоздила на него большой жестяной таз и наносила теплой воды. Как с маленького стащила рубаху, и пока он вяло плескался, смывая пот с лица и кровавые потеки с рук, перестелила постель и собрала разбросанные по комнате вещи. Потом принесла поесть. Мясо казалось безвкусным, каша становилась поперек горла вязким комом, а чай отчего-то вонял затхлым болотом, но он, борясь с тошнотой жевал и глотал, жевал и глотал, потому что она сидела рядом… А когда сбегала, посмотреть, как там Люк, которому рано было спать и которого по его, Тьена, милости лишили сегодня и ледовой горки, и сестры, парень сплевывал тошнотворную жвачку на обрывок газеты и швырял под кровать, к выпачканным в крови салфеткам и трем убранным подальше от глаз Софи горшочкам с загубленной рассадой…