— Послушай, — обескураженно пробормотал Дорожкин, — может, у тебя что-то с глазами?

— Ага, — хмыкнул Мещерский. — Веки салом заплыли от обжорства.

— И что ты собираешься делать? — спросил Дорожкин. — А если с ней просто поговорить?

— Ты не понял! — почти заорал Мещерский. — Я бы поговорил, если бы это она была. Но это не она!

— Не кричи, — попросил Дорожкин.

— Да нечем мне уже кричать, — обессиленно оперся о стену Мещерский и вдруг скривился, почти заплакал. — Достало все до печенок… Ты-то как?

— Паршиво, — признался Дорожкин. — Иногда кажется, словно у меня спина прозрачная. Да шучу я, — буркнул он отшатнувшемуся Мещерскому. — Хотя и не шучу. Со спиной все в порядке, а со всем остальным… Не приживусь я, График, в этом городе, чувствую, что не приживусь.

— И я также, — всхлипнул Мещерский. — А Машка вот наоборот. Ей все нравится. Подружек каких-то завела. Я теперь чаще один. Хотя так и лучше. Я уже боюсь ее, Женька. Боюсь. Ты бы заходил, что ли?

— Вместе бояться будем? — спросил Дорожкин.

— А хоть бы и так?! — воскликнул Мещерский. — А то и поговорить не с кем. Слушай! Может, мне чем заняться? Тебе помощь никакая не нужна?

— Нужна, — вдруг оживился Дорожкин. — Только не болтай лишнего. Есть у меня в голове несколько непонятных закавык. У тебя ведь Интернет есть? И телефонная связь есть? А в эфире? Ловил телерадиопрограммы в эфире?

— Нет ни черта в этом эфире, — махнул рукой Мещерский. — Тишина. Глушилки, наверное, стоят.

— Глушилки бы глушили, все одно что-то в эфире было бы, — задумался Дорожкин. — А между тем и кабельное работает, и радио России, как я слышал, в радиоточках есть. Послушай. Выясни, где проходят все эти кабели? Ну Интернет, телефон, радио, телевизор. То есть где лежит магистральная линия до ближайшего районного центра. И вот еще что. Прикинь насчет электричества. Должна быть высоковольтная линия. Город не маленький, пилорама, промзона еще, куча учреждений, и на все про все электростанция на мелкой речке. Обмозгуешь?

— Конечно! — оживился Мещерский. — Обязательно. Выручу. А еще что?

— Еще? — Дорожкин задумался. — Помнишь, как ты на работе сканворды щелкал? Вот скажи, что произошло тридцатого октября тысяча девятьсот шестьдесят первого года?

— Это легко, — оживился Мещерский. — Именно в этот день исполнился ровно год кумиру миллионов. Тридцатого октября шестидесятого родился Диего Армандо Марадонна!

— А глобальнее? — спросил Дорожкин.

— Куда уж глобальнее? — задумался Мещерский, но тут же хлопнул в ладоши. — Есть! Кузькина мать!

— В смысле? — не понял Дорожкин.

— Тридцатого октября одна тысяча шестьдесят первого года была взорвана над Новой Землей самая мощная атомная бомба — «Кузькина мать», — отчеканил Мещерский.

— Спасибо, — вздохнул Дорожкин, — но это не пригодится. Ты пошерсти в Интернете. Мне нужно что-то, что произошло где-то здесь, поблизости. Ладно?

Жени Поповой дома опять не оказалось. Или она не открывала никому. Дорожкин отошел на несколько шагов от подъезда, посмотрел на ее окна. Они казались окнами нежилой квартиры. Он вздохнул и поплелся домой. По дороге поздоровался с тремя странными дедами, помахал рукой гробовщику, который стоял возле своей мастерской, как цапля на болоте, поднимая то одну ногу, то другую. Остановился у входа в институт, обернулся. Шедший в полусотне шагов сзади какой-то невзрачный мужик повернул к церкви. Дорожкин посмотрел на сфинксов. Они и в самом деле были необычными. Их головы казались родными. Родными для их тел. Они ничего не имели общего с изящными линиями лиц фараонов. Из каменных глазниц на Дорожкина смотрело что-то неведомое, чужое и ужасное.

— Разглядываете? — раздался скрипучий голос.

У одной из лип стоял Дубицкас. На нем был все тот же костюм. На носу поблескивали очки. «Паниковский», — вдруг со смешком подумал Дорожкин и застегнул куртку под горло, поежился. День выдался теплым, но сырой ветер неожиданно одарил Дорожкина мурашками. Инспектор втянул воздух. Мертвечиной от старика не пахло, в воздухе стоял запах мяты.

— Замерзнете, — предупредил Дорожкин.

— Это было бы славно, — проскрипел старик. — Но зима кончится, я оттаю и снова буду тут бродить.

— Смотрите на свои окна? — спросил Дорожкин.

— Уже знаете? — усмехнулся старик. — На свое прошлое. Infelicissimum genus infortunii est fuisse felicem.

— Мне кажется, что эту фразу я уже слышал, — заметил Дорожкин.

— Зачем изобретать новый афоризм, если годится старый, — попробовал пожать плечами Дубицкас, но вместо этого только неуклюже дернул ими. — Consuetudo est altera natura[187].

— Антонас Иозасович, — Дорожкин замялся, — Георгий Георгиевич говорил, что в институте имеется библиотека…

— В институте даже две библиотеки, — шевельнул губами старик, медленно стянул с носа и убрал в карман очки. — Та, о которой вы говорите, недоступна. Там присутствуют сущности, которые могут нанести вам вред. И выгнать их оттуда нет никакой возможности. Хотя ночью они отправляются в город. Не все.

— Ночью мне бы не хотелось, — поежился Дорожкин. — А где расположена вторая библиотека?

— Здесь, — постучал сухим пальцем себя по голове Дубицкас.

— Правда? — обрадовался Дорожкин. — А найду я там что-нибудь по истории города?

— С вашего позволения, здесь, — Дубицкас снова постучал себя пальцем по голове, — я искать буду сам. Конечно, в настоящей библиотеке вы смогли бы получить документальные свидетельства истории этого чудесного города, а я могу предложить вам лишь личные воспоминания… Но, поверьте мне, личные воспоминания куда уж лучше обезличенных. Viva vox alit plenius[188]. Вы помните, как войти в институт?

Они говорили долго. Точнее, говорил больше сам Дубицкас, на дверях кабинета которого сияла позолотой надпись: «Профессор, заместитель руководителя Института по научной работе». Но он выговаривал слова так, словно в его горле было механическое устройство. Когда разговор закончился, или Дорожкин почувствовал, что он закончился, старик протянул ему руку.

— Я думаю, что угадал, — произнес он почти безразлично. — Я месяцы, годы стоял у ворот института. Ждал, когда увижу ангела. Я знаю, Бог даровал тварям своим свободу выбора, пусть и не избавил их от страданий, но, когда посмертное воздаяние настигает несчастных в том же жилище, в котором прошла их жизнь, Бог должен вмешаться. Здесь творится непотребное. Я ждал долго и однажды увидел девушку. Она не отличалась от других, разве только ни одна грязная нить не тянулась за ней. И сама она была светла, как светится солнечный луч. Я окликнул ее и попросил отпустить меня. А она сказала, что ищет узелок. Что есть узелок, который если развязать, будут отпущены все. И ушла. Но вы — почти как она.

— Я не ангел, — ошарашенно прошептал Дорожкин.

— Она тоже не была ангелом, — неуклюже дернул плечами Дубицкас. — Но она могла. И вы можете. Запомните. Calamitas virtutis occasio[189]. И прощайте. Пора уж мне. Ad patres[190].

Мгновение Дорожкин стоял в нерешительности, чувствуя, как жар наполняет его глазницы. Ему не хотелось пожимать руку профессору. Сейчас, сию секунду ему это казалось подобным прикладыванию губами ко лбу мертвого тела незнакомого человека. Но Дубицкас стоял с протянутой рукой, которая чуть подрагивала, и бормотал непонятное:

— Сделайте милость. Сделайте милость. Сделайте милость.

Он хотел только коснуться сухой ладони. Еще до прикосновения почувствовал ее холод. Но когда пожал ее, неожиданно понял, что она горяча. И в следующее мгновение услышал облегченный вздох старика и увидел, как проседает, проваливается, рушится его тело. Осыпается, на глазах истлевает кожа. Рассыпается прахом плоть, и с сухим стуком падают на пол, разрывая ветхую, прогнившую ткань, кости. Дорожкин задохнулся от ужаса и бросился бежать.