— Здрасте! — поклонился камню маленький и плюхнулся напротив Дорожкина, взъерошив волосы ухватистой пятерней. — Грон — это фамилия. Звать же меня Ша. А длинного зовут Й. Не, вообще-то у него длинное имя, но из приличных звуков только — Й. А Ска — это фамилия. Раньше как-то без фамилий обходились, а тут что-то проняло, да. Заразное это дело оказалось. Все теперь фамильничают.

Высокий кивнул и занял место рядом с маленьким, хотя присел он или замер, Дорожкин так и не понял. Впрочем, он даже размышлять об этом не стал, хватило уже того, что абсолютно человеческое и даже красивое лицо высокого было в полтора раза больше лица обычного человека.

— А Ф не выйдет, да, — махнул короткой ручкой Грон. — Вэй-то тоже фамилия. А зовут Ф. Только не Фэ, не Фу, не Эф, а Ф. Да. Такое имя, да. Он, правда, говорит, что В его зовут, но на самом деле-то мы знаем… Он не боится, нет. Но у него так принято. Как нового человека увидит, два дня стесняется. Там стоит, за елками. Причем если двух новых увидит, то один день стесняется. Ну а больше двух, так сама наглость. Вовсе не стесняется. Ничего, я ему принесу перекусить. В стаканчик отолью да в туесок соберу чего, да.

— Тайный народ старается по трое ходить, — объяснил Дир.

— А как же еще? — удивился Грон. — Знамо дело, один работает, один спит, один караул держит. Заодно и стесняется. По трое и надо. Опять же, если сообразить что…

— Рот закрой, — посоветовал Дорожкину Шакильский. — Неприлично так рассматривать гостей.

— Ты себя вспомни, да, — посоветовал Грон, жадно оглядывая угощение. — Еще шире рот разевал, когда тебя сюда Дир первый раз привел, да. Тогда, правда, вся поляна еще наша была, а теперь только край…

— Скоро и края не останется, — пробурчал Дир и подмигнул высокому. — Давай, что ли, Ска. Чем порадуешь?

Полы зеленой хламиды раздвинулись, и оттуда показалась столь же огромная, как и лицо, рука. Показалась и исчезла, а на камне появился сплетенный из лыка коробок, в котором горкой лежала крупная и свежая земляника и торчал пяток деревянных ложек.

— Как это? — удивился Дорожкин.

— Наш человек, да, — тряхнул головой маленький. — Тому, что из леса два урода вышли, удивился, но не шибко, а на спелую землянику в ноябре глаза настежь распахнул.

— Напрасно ты так, Шанечка, — мягко заметил высокий. — Я, к примеру, себя уродом не считаю.

— Вот ведь, — всплеснул руками маленький. — Теперь я Шанечка. Пользуется, гад, что я к его однобуквию никакого суффикса присобачить не могу, а с приставками только похабщина получается.

— Я не в обиде, — улыбнулся высокий. И Дорожкин вдруг почувствовал, что этакое гигантское человекоподобие кажется ему еще более ужасным, чем любое возможное и невозможное чудище.

— Ладно, — крякнул Шакильский, избавив коньячную бутылку от пробки. — Сначала выпьем, потом разговоры будем разговаривать. С этого начнем или с Лизкиного пойла?

— Давай с желтенькой, да, — шмыгнул носом маленький. — Чтобы градус потом не снижать. Лизкина-то к водке в полтора идет? А эта к одному или как?

— Сейчас и увидим, — заметил Шакильский, и скоро стаканчики захрустели в крепких ладонях.

Коньяк обжег горло, Дорожкин тут же схватился за ложку, сыпанул в рот порцию свежей земляники, подбил ее пирожком с капустой и в пару секунд уверился, что город Кузьминск и его окрестности не самое плохое место на земле.

— Это точно, да, — хохотнул маленький. — Нет, ты не думай, я мысли не читаю, но самое главное схватываю. Вот когда тут в первый раз сидел Санька Шакильский, он о другом думал. У него тогда обычная двустволка была, так он сидел тут, выпивал с нами и размышлял, положит ли меня и Ска с двух серебряных жаканов, если мы клыки покажем, и не наваляет ли ему после этого Дир.

— И навалял бы, — подтвердил Дир, закусывая пирожком.

— И положил бы, — рассмеялся Шакильский.

— Так что все нормалек, да, — рыгнул маленький и потянулся к Диру. — Дирушка, а ну-ка рубани мне колбасную попку. Я колбасные попки страсть как люблю. Да не снимай скорлупу, сам отшелушу.

— Ну? — посмотрел на Дорожкина Шакильский. — Что скажешь, парень? Где тут у нас заповедник?

— Подождите… — Дорожкин потер виски ладонями. — Я правильно понимаю, что за спиной у меня граница Кузьминского… заповедника. А дальше Завидовский заповедник?

— Неправильно, — не согласился Дир, и тут же закатился в хохоте маленький, улыбнулся высокий, хмыкнул Шакильский.

— Нет тут никакого Завидовского заповедника, — заметил высокий. — Отсюда пойдешь на север — дойдешь до моря, никакого заповедника больше не найдешь. И городка ни одного не разыщешь. И этих, как их… — высокий посмотрел на Шакильского, — cirrocumulus tractus здесь тоже нет. Это, конечно, парень, Земля, но не та Земля.

— То есть? — нахмурился Дорожкин. — Как же не та?

— А вот так, — развел руками Дир, почесал лысину, сунул руку за пазуху и вытащил книгу. — Вот, смотри. Вот это обложка.

— О! — вскинулся маленький. — Дашь почитать? Та самая, о которой ты рассказывал? Vita nostra brevis est, brevi finietur?[186] Неужели в бумаге купил?

— Цыц, Шанечка, — оборвал маленького Дир. — Остуди пыл. После. Вот смотри, инспектор, это обложка. А это, — он открыл книгу, — подложка, изнанка, оборотная сторона. Понял?

— Два мира? — не понял Дорожкин. — Это что ж выходит, я что, попаданец, что ли?

— Ага, — хихикнул маленький. — Попаданец, как кур в ощип.

— Все мы тут попаданцы, — заметил Шакильский. — А те, что на земле остались, еще попаданнее нас.

— Не два мира, — не согласился Дир. — Один. Просто ты был с одной стороны, а оказался с другой. Понял?

— Нет, — пробормотал Дорожкин.

— Я, честно говоря, — заметил Шакильский, — и сам до сих пор ничего не понял. Просто согласился с умными… существами.

— А я не обиделся, — задрыгал ногами маленький. — А если ты еще плеснешь этой желтенькой, я и вовсе не обижусь.

— За те деньги, которые эта желтенькая стоит, можно полсотни бутылочек водочки купить, — заметил Шакильский. — А если паленой, то и все сто.

— Ой! — прикусил язык маленький.

— Поподробней насчет обложки-подложки можно? — попросил Дорожкин.

— Смотри. — Дир встал, закрыл на мгновение глаза. — Ты радио слушал? Слушал. Тебя не удивляет, что в одном и том же пространстве вещает сразу несколько станций и никак их волны друг в друга не утыкаются?

— Подожди! — Коньяк не ударил в голову, но язык Дорожкину развязал. — Но ты говоришь об обложке и подложке, а волн-то много, а не две!

— Ну ты лоб в лоб-то не копируй, — усмехнулся Дир. — Может, и обложек-подложек много. У Солнца вон сколько планет, а погулять-то вот так, налегке, только по одной в радость. Значит, говорить много не буду, но что скажу, или бери на веру, или просто мотай на ус.

— На нос, — брякнул маленький, — у него усов нет. Или на…

Хламида у высокого чуть дрогнула, но щелчок, от которого на лбу маленького тут же появилось красное пятно, разнесся далеко по лесу.

— Есть земля, где есть и Завидовский заповедник, и Москва, и шестая или уже седьмая часть суши и прочее, и прочее, и прочее, — как ни в чем не бывало продолжал Дир. — А есть ее подложка. Вот здесь. Одно без другого никуда. Там, откуда ты пришел, Саня пришел, да и я, живут люди, звери, всякие гады, птицы, ну и прочее. Здесь тоже есть и свои звери, и гады…

— Гадов много, кстати, — торопливо вставил маленький, потирая лоб. — Один как раз тут поблизости окопался, да.

— Там лес рубят, тут он гнилью рушится, — бормотал дальше Дир. — Здесь его рубят, там он сохнет. Там кровь проливают, здесь порча землю жрет. Тут убивают тайный народец, там плесень черная разбегается. Тут речку прудят, там она тиной затягивается. Там горы срывают, тут земля проваливается. Понял?

Промолчал Дорожкин.

— Ты в институте учился? — спросил Дир.

— Учился, — кивнул Дорожкин.

— Да тут и школы хватит, — улыбнулся высокий.