Ночами, когда в моем сердце томленье,

Мой ангел-хранитель — святое виденье —

Являлся в одежде из света и тени

И крылья свои надо мной простирал.

Но только увидел твое одеянье,

Дитя, в ком слилися тоска и желанье,

Тобой побежденный он робко бежал.

Быть может, ты демон сама, если взглядом

Чарующих глаз, их пленительным ядом

Заставила скрыться в испуге пред адом

Того, кто был стражем моей чистоты?

Но может… Скорей опусти же ресницы,

Чтоб мог я сравнить ваши бледные лица,

Ведь он… — это ты!

Болтовне ответ — молчанье.

Ни похвал, ни порицанья.

Ты пляши себе как хочешь

И не жди рукоплесканья.

Только я плясать не стану

Под фальшивое бренчанье.

Правду я ищу лишь в сердце —

Вот оно, мое призванье.

Я иду за милой следом

В темной чаще, в глухомани,

Чуть приближусь к ненаглядной

Прерывается дыханье.

Еле выговорил слово,

Что огнем души согрето, —

Смотрит мимо дорогая,

Не давая мне ответа.

Подхожу к ней блинке, ближе,

Уговариваю нежно —

Озирается пугливо,

Отстраняется поспешно.

Изогнулась, вырываясь,

Чуть я обнял стан прелестный;

Жарких рук не размыкаю,

К сердцу привлекаю тесно.

То ль не рада, то ли рада

Мне на грудь она склониться.

Без конца целую губы

И смеженные ресницы.

Крепче к сердцу прижимаю

Даже дух перехватило.

Отчего грустит, спросил я,

Неужели разлюбила?

И она мне отвечает,

Озарив сияньем глаз:

— Ты мне дорог бесконечно,

Только дерзок ты подчас.

Нередко слышу я, как, выпятив живот,

Румяный жирный поп с амвона речь ведет

О том, что род людской идет путем страданья,

Что наслаждение — преддверье покаянья…

Но разве может знать откормленный такой,

Какой бывает жизнь и быть должна какой?

Над тесной уличкой ночь блещет и сверкает,

Лучи ста тысяч звезд мне под ноги бросает.

До слуха моего доносятся едва

И жалобы, и смех, и смутные слова

Из мира старых стен, из-за окон разбитых,

С забытых пустырей, из-за дверей раскрытых.

Вот скромной спаленки я вижу полумглу.

У лампы девушка вдевает нить в иглу.

Та девушка бледна, глаза у ней потухли,

Над покрасневшими белками веки вспухли —

Ночной упорный труд погибелен для глаз,

В них не осталось слез… Зачем ты родилась?

Зачем живешь? Ведь жизнь тебя несет,

Как веточку по лону пенных вод,

Ты — тень в толпе. Куда тебя забросит

Житейский пыльный вихрь? Но кто об этом спросит?

Вот так и день и ночь все трудится она,

И можно разглядеть сквозь занавес окна,

Как ловки пальчики, как эти очи зорки!

Почувствовать легко, как эти слезы горьки.

Ведь на день брось иглу — и будешь голодать,

Вот, кажется, и все, что в силах ты понять!

Работа сделана… Пойдет она куда?

Творенья твоего священного труда

Перед клиентами торговец расстилает.

Огромный солитер лучится и сверкает

На пальце у купца… И куплен камень тот

На прибыль от ночных девических работ.

Твой труд, о девушка, стал ценностью отныне:

Купец его теперь предложит герцогине;

Получит деньги он, отвесит ей поклон…

Та ткань, в которую вплелись — жизнь, слезы, сон,

Ткань, белая как снег, на ком теперь надета?

Когда тебе, дитя, на ум приходит это,

Ты смотришь в зеркальце и плачешь, плачешь ты

От жалости к себе. И кроткие черты

Лица ты своего запечатлеть стремишься…

Так вот какая ты! Страдаешь и томишься,

Живешь, послушна всем, боишься ты всего,

Лишенное поддержки существо.

И только смерти ждешь с готовностью покорной,

Как утешительницы в жизни этой скорбной.

Но все же у тебя одна подруга есть —

Откуда ни возьмись явившаяся здесь

Пчела! Она нашла пути в твою светелку.

И, отворив окно, ты приглашаешь пчелку

Хотя бы до весны с тобой вдвоем пожить!

Две пролетарки вы, пристало вам дружить —

Букашке-девушке с букашкою крылатой.

Когда, подавлена нуяедой своей проклятой,

Вдруг девушка взгрустнет в обиде на судьбу,

К ней пчелка резвая садится на губу.

И словно говорит любезно и учтиво:

«Подруженька, мила ты и красива!

Ты знаешь, как цветок, прелестен ротик твой!

Ты очень хороша! Прекраснее святой!

А глазки у тебя! Ну, как их не похвалишь!»