— Рамзес, миленький, это я.

Знает он прекрасно, что это я. Пыхтеть стал громче.

— А я тебя в салон записала… — нифига я не записывала. Забыла нафиг. — К твоей любимой Наташке. Всё включено: и джакузи с ионизацией, и СПА. Холя и нега когтей…

Когти проклацали к двери, створка отворилась.

— Имей в виду: я тебя ещё не простил.

Пёс протиснулся мимо меня, толкнув мохнатым плечом — специально — и замер вопросительно возле калитки. Настоящий денди: ошейник, поводок — всё при нём.

Ладно, выкручусь как-нибудь. Уговорю Наташку принять нас вне очереди.

Я выпустила пса и мы пошли. Рамзес на меня не смотрел: демонстрировал независимость. Но я-то знаю, что злится он вовсе не на меня. Просто ему не нравится Аннушка. Здесь у них полное взаимопонимание: она тоже терпеть не может собак.

Это от того, что собаки чуют её гнусную внутреннюю сущность, — как-то сказала Антигона.

Не знаю.

Нет, по-своему Антигона права, Аннушка — далеко не подарок, так все про неё говорят, и Алекс и даже Ави…

Но она — единственный человек, который относится ко мне, как к взрослой. Даже совета иногда спрашивает, или помощи — как прошлой ночью.

— Салон в другую сторону, — рыкнул Рамзес, когда я свернула на большую аллею.

— За Генькой зайдём.

Рамзес фыркнул, но возражать не стал. Геньку он одобряет. И как бы он его не одобрял, если Генька его боготворит?

— А салон не закроют? — через пару минут спросил пёс. — Солнце почти зашло.

— Они до восьми работают, — брякнула я, хотя знала, что Рамзес знает, что я знаю: запись идёт до шести, потому что последнего клиента тоже надо помыть, постричь, высушить… А на шесть мы уже однозначно опоздали.

Пёс остановился.

— Ты врёшь, — заявил он. — Я же чую: ни к какой Наташке ты меня не записывала. Зачем?

Я тяжело вздохнула.

— Рамзес, — сказала я. — Ты мой самый большой друг.

И внезапно я поняла: а ведь так и есть. Мама дорогая, и как я раньше этого не понимала? Вернее, понимала, но мысль так и остаётся неосознанной, пока её вслух не скажешь, верно я говорю?.

Вот я пришла к Рамзесу, и наплела ему с три короба, и он прекрасно это знает, собаки ведь чуют враньё, для них это как нашатырный спирт понюхать… И всё равно со мной пошел. Потому что понимает: он мне нужен.

— Ты мой самый большой и верный друг, — повторила я. — А я всё равно тебе наврала. Прости меня, честно-честно. Я больше не буду.

— Будешь, — рыкнул пёс и уселся рядом с лавочкой, как бы приглашая: садись, поболтаем.

А мне и вправду надо было присесть: сама не заметила, что глаза опять на мокром месте и коленки дрожат.

— Я стараюсь. Нет, честно, — плюхнувшись на лавочку, я зарылась пальцами в тёплую шерсть на его загривке. — Но почему-то у меня не получается.

Нос сам по себе шмыгнул, и я отвернулась.

Проклятый нос.

— Просто у тебя возраст такой, — фыркнул Рамзес. — Всё просто ужасно и будет ещё хуже. Но ты потерпи: скоро всё наладится.

— Когда? — я опять шмыгнула.

— Скоро. Когда подрастёшь.

— И ты туда же, — плакать расхотелось. Захотелось кого-нибудь убить. — Только и слышу от всех: когда подрастёшь, когда подрастёшь… Сашхен вот тоже…

И я заткнулась.

Рамзес, не отрываясь, смотрел мне в глаза. Его собственные глаза, карие, с красноватыми отвисшими веками, выражали доброту и сочувствие.

— Давай, — предложил он. — Колись. Расскажи дяде Рамзесу, как поохотилась на тварей.

Я моргнула.

— Я же в душ сходила. И переоделась…

— А я об чём, — он демонстративно почесал ухо задней лапой. — Думаешь, я из прихоти в салон хочу? Вторые сутки воняю, как Тварь подзаборная. Хоть нос затыкай.

— Рамзик, миленький, прости меня…

— Проехали. Я бы и сам сходил, но ты же знаешь…

— Да уж, — я невольно хихикнула. — Если ты в салон один заявишься, да ещё и скажешь: я к Наталье, по записи… Всех там Кондрашка хватит.

Рамзес тоже засмеялся. Но тут же опомнился, и строго заметил:

— Кондратия не трогай. Очень работящий парень, грех жаловаться. Ладно, рассказывай.

Я глубоко вздохнула, и… Ну да. Рамзесу можно. Уж он-то точно не проболтается.

Когда я дошла до чувств, которые испытывала, пока Сашхен нёс меня на руках… На всю жизнь это запомню, честно-честно.

Пёс довольно фыркнул.

— А мы с Терентием как раз ставки делали: когда ты ему признаешься.

Уши запылали мгновенно, и вот сейчас я пожалела, что осталась без косичек: с такой стрижкой уши мои светились, как светофор.

— И давно вы знаете?

— С тех пор, как ты по нему сохнешь.

— Ой блин.

— Феромоны.

И тут до мена дошло…

— Значит, Сашхен тоже знает? — я что хочу сказать: у Владыки стригоев нюх не хуже, чем у Рамзеса.

О-ё-ёй.

— Куда ему, — фыркнул пёс. — Наш Сашхен настолько поглощен другими делами, что на тебя и…

— Ну давай. Договаривай, — голос у меня дрогнул. — На меня и не смотрит, — пёс страдальчески поднял белые брови.

Посидели молча, наблюдая, как в стёклах многоэтажек на той стороне улицы отражается заходящее солнце.

— А знаешь что, — сказала я минут через пять, поднимаясь с лавочки. — В жопу его, этого Сашхена. У нас с тобой своя жизнь, ага? Пойдём лучше к Геньке, он тебе обрадуется. А когда вернёмся, я вымою тебя сама, в домашней ванне.

— Ави опять ругаться будет, — пёс поднял тяжелый зад и вильнул хвостом. — Шерсть, мол, сток забила…

Но было видно, что мысль ему нравится.

— У меня французский шампунь есть, — пообещала я. — Аннушка подарила. Для защиты от желтизны платиновых волос. Сиренью пахнет.

— Сирень — это хорошо, фыркнул пёс и мы пошли дальше.

Положив руку на холку Рамзеса, я счастливо вздохнула.

Жизнь прекрасна и удивительна.

А Сашхен? Да ну его в… Ну, вы поняли.

Генька нам обрадовался.

Спросил конечно, почему я вчера не пришла, и почему сегодня школу прогуляла, но я сказала, что приехала крёстная из Лондона, и мы с ней по магазинам ходили. А что?.. Практически правда.

О новой моей стрижке Генька ничего не сказал. Но заметил, это точно: когда он на меня смотрел, глаза у него делались аж квадратные.

Ну, а колечко в носу он уже видел: я так в школу приходила.

— Так им и надо, — сказал он тогда. Кому и что надо, я уточнять не стала. Ясен перец, Жанке с Юлькой из класса. Как увидели — совсем квёлые сделались. Им, отличницам, это как серебряный кол в печень.

Погуляли мы здорово: недалеко от Генькиного дома была такая собачья площадка: там и горки, и стенки, и бревно, по которому бегать можно… Бегали, правда, мы с Генькой — Рамзес чётко дал понять, что ни на какое бревно он не полезет, слишком стар он для этого дерьма. И пошел валяться на травке.

Но мы оторвались по полной: я сделала Геньку два из трёх. В смысле, обогнала на полосе препятствий.

К нам даже парень подошел, он служебную овчарку выгуливал. И поинтересовался: не хотим ли мы с Генькой в секцию юных пограничников. Ну и Рамзес конечно, как же без него?

Мы вежливо отказались.

Рамзес своё отслужил: кто в армии был, тот в цирке не смеётся. Мне Тварей ночных хватает. А Генька так вообще ботаник, он больше компьютерные стрелялки любит.

Возвращались домой в темноте. Генька порывался меня проводить, но я сказала, что меня уже провожает Рамзес, и он успокоился.

А потом это и случилось…

Шли мы мимо одной подворотни, мы мимо неё сто раз ходили, это соседний с Генькиным дом, и тут я почуяла…

Ну да. Тварь.

Мы с Рамзесом переглянулись, а потом одновременно посмотрели на Геньку. План был очевиден: проводить его, как ни в чём ни бывало, до дому, а потом вернуться, и…

Блин. А с чем вернуться-то? Я ж не на охоту, я гулять шла. С собаченькой и лучшим другом.

— Ни дерьма, ни ложки, — рыкнул Рамзес. И был совершенно прав.

— А? — встрепенулся Генька. — Ты что-то сказала?

— Пошли быстрей, — я ускорила шаг. — Бабушка волноваться будет.

— Нет, ты подожди… — я закатила глаза. Знаю этот тон: теперь он ни жизни не отступит. — Кажется, там что-то есть. Что-то… — Он поморщился, как от лекарства. — Что-то плохое. Страшное.