Чудны дела Твои, Господи…

На меня натолкнулся отрок в чёрной косухе. Скуфейку его давно снесло, волосы из тощего хвостика растрепались, но глаза сияли чистым голубым пламенем ацетиленовой горелки.

Меч святого отца, напоминающий крест, был девственно чист — никаких посторонних пятен.

Когда он пырнул очередного стригоя, я понял, почему: клинок был раскалён. Кровь на нём мгновенно сгорала, превращаясь в пепел.

— Как дела, святой отец? — пролетая мимо, крикнул Алекс.

— Хреново, сын мой, — ответствовал отрок.

Я понял, что он имеет в виду.

Все устали. Девчонки держались на одном гоноре, псы-оборотни тяжело дышали, вывалив языки и капая на траву розоватой слюной. Пулемёт Зигиберта уже не строчил с дикой скоростью, а кашлял прицельно, одиночными. Даже стригои Тараса выглядели несколько потрёпанно.

Яркие волосы Мириам покрылись налётом пепла, под глазами пролегли фиолетовые тени. Что бы сказал её батюшка, кладбищенский сторож, увидь он доченьку в таком виде?.. А впрочем, вот он и сам. Собственной персоной.

И надо же: в руках — любимая лопата.

Зои нигде видно не было.

Круг, который мы обороняли по-очереди, всё больше сужался. Я посмотрел на Алекса. Тот чуть заметно качнул головой из стороны в сторону. Ладно…

— Надо достать графа, — к нам подошел Тарас, устроив, таким образом, импровизированный военный совет.

— Я пытался, — присоединился к беседе Секундра Дасс. — Но с приближением к его светлости концентрация врагов на квадратный сантиметр неимоверно возрастает.

— Этойт шайсе ставийт заслон, — цилиндр Зигиберта был смят в лепёшку, но всё ещё держался на голове под совершенно залихватским углом. — Я пытался выцелить его сердце, но найн, слишком многойт других сердец на пути.

— Он рассчитывает измотать нас, — кивнул отец Прохор. — И кажется, это ему удаётся.

— Ну?.. — я сверлил взглядом шефа. Наверное, если бы мой взгляд имел хоть чуть-чуть больше плотности, Алекс бы задымился.

— Ладно, — наконец сдался он. — Вижу, все наши в сборе.

— Не хватает Зои и нескольких оборотней, — сказал Тарас. Он смотрел на Алекса испытующе, в глазах его, весёлых и бешеных, проскакивали искры усталости. — Но это легко исправить.

Поджав губы, древний стригой издал резкий свист. У меня заложило уши. Через минуту к нам примчалось четверо недостающих псов: спина одного была в крови, двое других хромали, а у четвертого почти вытек глаз.

— Это все? — спросил Тарас вслух. Один из оборотней потряс ушами и фыркнул. — Хорошо, — он обернулся к Алексу. — Все в сборе.

— А как же Зоя?

Мне было непонятно и удивительно равнодушие к бывшей избраннице как Алекса, так и Тараса. Если между ними была такая страсть, что двое друзей посчитали лучшим расстаться, чем соперничать, почему сейчас они так бессердечны?

— С ней Махендра, — сообщил Секундра Дасс. — Не беспокойтесь. Всё будет в порядке.

Честно говоря, про Зою я спросил, испытывая угрызения совести. Но основной моей заботой были другие стригои: семья Тараса. В том, что мы с Алексом задумали, главным было — не задеть своих.

Я не был ещё настолько опытен, чтобы на ходу отделить зёрна от плевел. Оставалось единственное: вывести семью из-под удара заранее.

И ещё: я знал, что потрачу на это свои последние силы. Права на ошибку просто не будет.

— Можно? — мои ладони горели от нетерпения. Круг сузился до нескольких метров, и сейчас напор нежити, практически в одиночку, сдерживали богомолки отца Прохора. Эти безымянные для меня женщины в чёрных платках творили невозможное.

Растянув между собой невидимое плетение, они держали его, как бельевую верёвку, замыкая круг, в котором стояли мы. Стригои графа напирали на эту верёвку, сгорая в безмолвных чадящих вспышках, но разорвать не могли.

— Погоди, — сказал Алекс, а потом подошел ко мне, обнажил руку по локоть и резанул ножом себе по запястью.

Сзади тонко вскрикнула Амальтея.

— Вы что, с глузду двинулись, шеф? — прямо спросила Антигона. — Так может, вы погодите, не будете демонстрировать этого прямо щас, а то нам победу не засчитают.

— Пей, — не обращая ни на кого внимания, Алекс поднёс руку к моему лицу. Запах крови ударил в нос, пленительный и манящий. Я отшатнулся. Замотал головой, совершенно не понимая, что происходит. — ПЕЙ! — приказал шеф и ткнул свою царапину мне в рот.

Господь свидетель: если кто и может удержаться, и не начать пить, когда от голода и слабости подгибаются ноги, когда в глазах темнеет от сознания собственного бессилия и обречённости, и кровь уже размазана по губам, и буквально сама течёт на язык… То это — не я.

Припав губами к запястью Алекса, я слышал, как за спиной кто-то с всхлипом и чмоканьем сглотнул.

— Спокойно, Валентин, — послышался властный окрик Тараса. — Тебе жертвы не предлагали.

Лишь сделав несколько глотков, я распробовал кровь шефа на вкус. Вероятно, это случилось потому, что он был человеком, и кровь его не слишком отличалась от крови других людей: гемоглобин, кровяные тельца, немного соли и сахара, немного железа… Я мог бы определить, что шеф ел на завтрак — если бы он удосужился позавтракать.

Но вот энергия, её наполняющая — это совсем другое дело. Она была…

Наверное, так бы я себя чувствовал, если бы попробовал выпить радугу.

Усталость схлынула, словно я принял горячий душ, выспался и вдобавок схомячил громадный стейк, две порции жареной картошки, шоколадный молочный коктейль и двойной эспрессо.

Да, именно так я себя и чувствовал: немного осоловевшим и ленивым. Как спящий лев.

— Всё, — сделав над собой усилие, я оттолкнул руку Алекса и вытер губы. — Спасибо.

— Браво, мон шер ами, — интимно подмигнул Тарас. — Ты вошел в клуб избранных: нечасто Алексис даёт попробовать себя на вкус…

Ну почему всё, что говорит этот древний стригой, кажется фривольным и слегка нарушающим рамки приличий?

— Ты просто ему завидуешь, дружок, — Алекс перетянул руку носовым платком, и как ни в чём ни бывало, застегнул манжету на рубашке.

— Ещё бы, — Тарас гордо задрал подбородок. — Я вот ни разу не удостаивался такой чести.

— Может быть потому, что ты ни разу не попросил?

— А вот это уже обидно, — надул губы древний стригой. — Почему для одних правом является то, что для других — привилегия?

Я не стал слушать, что ответит Алекс.

Наклонившись, проскользнул под плетением богомолок, и оказался снаружи защитного круга. Сила бурлила во мне, как раскалённый гейзер. И если я не найду ей выхода, то просто взорвусь.

За моей спиной, но не пересекая защитного круга, встал шеф. Я чувствовал его несгибаемую волю, его напор — и это придало мне уверенности.

Наконец я был готов сделать то, что мы с Алексом задумали накануне.

Над омрачённым Петроградом

Дышал ноябрь осенним хладом…

Шеф декламировал негромко, вполголоса, и казалось, стихи эти предназначены лишь для меня. Лишь для меня звучат чеканные строки, и только моё сердце бьётся в одном с ними ритме.

Плеская шумною волной

В края своей ограды стройной

Нева металась, как больной

В своей постеле беспокойной…

Нахмуренное небо выдало порыв мокрого тяжелого ветра — словно влажным полотенцем хлестнуло в лицо.

… Уж было поздно и темно

Сердито бился дождь в окно

И ветер дул, печально воя…

С последними его словами на арену низвергся ливень. Он хлынул сразу, плотной тяжелой стеной. Он скрыл бесконечные фаланги стригоев, заглушил их кровожадные вопли, истошный вой, тяжелый топот.

Я закрыл глаза. Перед веками поселилась темнота, и не осталось в этой темноте ничего: только дождь, и я.

За спиной тихо звенел огненно прочерченный круг, в который я пробраться не мог — в нём была тихая, как глаз тайфуна, тьма.

На поле же рассеянно светились гнилушки, поганки, огоньки святого Эльма — крошечные светильники, поддерживающие не-жизнь умертвий, воскрешенных кровью графа.

Набрав в грудь воздуху, я смог дотянуться своей волей до самых дальних краёв поля, туда, где всё ещё стояли нетронутые ряды свежих стригоев.