Шрам от когтя василиска начинался под волосами и заканчивался где-то возле крестца. Не думаю, что его можно объяснить только страхом.

Стояли мы возле нашего терема. Пожар давно потушили, люди разбежались по домам — проверить, не тлеет ли где крыша или сено в овине. Только мать Васятки всё ещё бродила по пепелищу — ветер доносил её причитания.

Алекс пригласил батюшку к нам, восстановить силы после импровизированного ритуала экзорцизма, а заодно и благословить господский дом — давно собирался, да всё руки не доходили.

Сейчас это имело особую актуальность: в свете разбушевавшегося лиха охранительная молитва — это всё равно, что высокий железный забор.

А слово отца Онуфрия, как мы сами только что убедились, было покрепче иного забора…

— Звезда моя! — привычно заорал Алекс в горницу. — Спускайся, гости у нас.

А в ответ — тишина. И нехорошее предчувствие.

— Антигона?.. — я взбежал на второй этаж, заглянул в свою спальню, в девичью светёлку — пусто. Выйдя на балкончик, оглядел озеро — словно надеялся увидеть невысокую крепенькую фигурку, идущую по воде, аки посуху…

Впрочем на пристани кто-то сидел. Да вот же она! Сидит, свесив босые ноги к самой воде, удерживая высоко над головой бамбуковую удочку и преспокойно наблюдая за поплавком. На голове Антигоны была огромная соломенная шляпа. Ну конечно, у неё же кожа белая, как молоко… Обгореть — раз плюнуть.

Бормоча на ходу: — нашла время рыбку ловить, когда все на ушах стоят… — я через три ступеньки рванул вниз, перемахнул порог, и пока Алекс меня не заметил, устремился к мосткам.

— Вот ты где! — сдёрнув с головы девчонки шляпу, я онемел.

Это была не Антигона.

Собственно, это вообще была не девчонка, а белобрысый пацан лет десяти. С коричневой от загара кожей, облупленным носом и смеющимися, синими, как вода в озере, глазами.

— Чего-то ищете, дяденька стригой? — немного насмешливо спросил мальчишка.

— Э… Девчонку ищу. Которая с нами приехала. Ты её не видал?

— Рыжую такую? Конопушки по всей коже… В зелёном платье и сандалетах на босу ногу?

Я кивнул. А сам так и чувствовал, что он сейчас скажет: — Нет, не видал я вашей девчонки…

— Она в лес пошла, Васятку искать.

Мне пришлось несколько раз моргнуть, прежде чем слова пацана дошли до мозга.

Но как только дошли, я как укушенный кинулся в терем, вопя во все лёгкие:

— Алекс! Шеф!..

Споткнулся о порог, с грохотом растянулся, чувствуя кровь во рту — это я прикусил язык — вскочил и вылетел на парадное крыльцо.

— Антигона, — выдохнул я в лицо Алексу, который, заслышав мои вопли, устремился в горницу… — В лес пошла, пропавшего пацана искать.

Ни когда отец Онуфрий «благословлял» крестом одержимых сельчан, ни когда мы тушили пожар, никто и словом не обмолвился о девчонке.

Слава Богу, Алекс быстро сообразил, что к чему. Бегом устремился он к опушке леса, туда, где ещё дымились отдельные стволы, где всё было черно от пепла и удушливо пахло гарью.

— Откуда ты узнал, что она в лес пошла? — спросил на бегу батюшка-сержант.

— Да пацан на сходнях, рыбу ловил…

Я махнул в направлении причала, но там уже никого не было.

В лесу было темно, душно и жарко. Пепел взметался лёгкими облачками при каждом шаге. Алекс и батюшка обернули лица чистыми платками, я же подумал, что нежити это ни к чему. Через десять минут пожалел. Пепел забивался в нос, чесался в горле, оседал жирной плёнкой на языке… Платка у меня не было. Пришлось снять рубашку и обмотать лицо ею, оставив только глаза.

— Сколько деревьев погибло, — пробормотал я, пробираясь меж чёрных стволов.

— Лес восстановится, — отец Онуфрий колупнул ногтем чёрную чешуйку коры — под ней обнаружилась живая белёсая древесина. — Лиственница — это такой зверь! В любом пожаре устоит. Только иголки сбрасывает, так они по новой отрастают… На будущий год и следа от гари не останется.

— Ты что-нибудь чувствуешь, кадет? — спросил Алекс.

Он нарезал круги, как бешеный спаниэль, и уже задыхался. Повязка перед ртом была чёрной.

— Только гарь, — я потянул носом и чихнул. — Надо было Гришку брать.

— Собачий нос нам тут не помощник, — отмахнулся шеф. — Ты другим свои чутьём прислушайся. Поищи: есть тут кто живой?

— Тогда я подальше отойду, — подумав, предупредил я. — А вы на месте стойте, не двигайтесь.

И я пошел. Не выбирая направления, бездумно ставя ноги туда, где видел ровное место. Когда биение сердец Алекса и отца Онуфрия стало походить на далёкое тиканье часов, остановился и прислушался.

Закрыл глаза, распахнул руки, поднял лицо к далёкому небу и принялся поворачиваться на месте, изображая стрелку компаса.

Постепенно я отключил все чувства: перестал ощущать запах гари, мягкое тепло солнечных лучей на коже, хруст горелых шишек под подошвами ног… Хорошо бы, я был один. Я до сих пор слышал дыхание шефа, сердитое и настороженное дыхание батюшки-сержанта, сдвоенное биение их сердец…

Но вот к этим сдвоенным ударам примешался третий. Он стучал ровно, гулко, но слишком тихо. Видать, далеко… Не открывая глаз, я пошел на звук.

В голове билась мысль: это не она. Это кто-то другой. Медведь, лось, может быть, рысь… Но в глубине души я понимал, что всё зверьё давно разбежалось, и никого живого здесь вообще не может быть.

Под ногами хрустело всё сильнее, сквозь подошвы кроссовок я ощущал жар едва затихшего пламени. Стволы деревьев вокруг едва слышно потрескивали, отдавая тепло. В овражках, занесённых хвоей и прошлогодними листьями, можно было спокойно печь картошку.

Батюшка с Алексом давно остались где-то позади: я шагал по самому эпицентру пожара, в самой его сердцевине. Там, где живому человеку попросту не выжить…

Я чувствовал, как от горячего воздуха съёживаются лёгкие — и просто перестал дышать. Приходилось часто моргать, чтобы не ослепнуть, волосы на голове сделались сухими и ломкими, как паутина.

По плечам, по штанинам пробегали горячие искры.

Но я чувствовал биение сердца. И самое загадочное: рядом, впритирку, прорезалось ещё одно: слабое и тихое, как пульс ребёнка.

Мальчишка! — догадка сверкнула, как молния. — Антигона нашла Васька и они сумели схорониться от пожара…

Она же умная, наша девочка. Поэтому и не пошла искать пацана вместе со всей кодлой… Она его отыскала, а когда начался пожар, придумала, как от него укрыться.

После этой догадки я принялся заглядывать во все щели: переворачивал громадные валуны, ворошил под корнями, осторожно тыкал палкой в наполненные пеплом ямы…

Этого не может быть, — твердил мой разум. — Здесь было так жарко, что спеклась даже земля. Ничто живое не могло выжить… Но в то же время, глаз выхватывал яркое зелёное пятно: незнамо как уцелевший куст костяники с кроваво-красными ягодами. А там, подальше — дорожка свежего мха, и папоротник на взгорке…

И вдруг я подскочил. Глазам не верю! Укутавшись в свою плащ-палатку так, что только борода торчит, в брезентовых рукавицах, в кирзовых растоптанных сапожищах, серых от пепла, меж двух распадков стоял Векша. И указывал на склон…

Глаза мазнули по сколоченным вместе тонким брёвнышкам, устремились дальше, вернулись…

Если бы не Векша, я бы прошел мимо. Брёвнышки были словно прислонены к невысокому пригорку, и только вглядевшись как следует, я сообразил, что это — дверца в землянку. Охотничий схрон, какие оставляют деревенские жители, чтобы не таскать по лесу кучу барахла…

Ниточка сердцебиения шла именно оттуда.

Моё собственное сердце уже колотилось где-то в горле. Не чувствуя жара, не позволяя себе ни на миг задуматься, я принялся откапывать дверку от пепла и скрытых под ним горячих угольев. Пальцы покрылись волдырями, ногти облезли. Ругая себя за глупость, я подобрал палку и начал расковыривать проход ею. Векша всё время был рядом. Оттаскивал выломанные брёвнышки, расчищал проход, хватая уголья рукавицами и отбрасывая их в сторону…

Наверное, он облился водой, — думал я. — Так делают пожарники: обливаются водой с ног до головы, а потом идут в пекло… Ведь его тоже не было возле деревни, среди замороченных селян!