Вечер был испорчен.

Заглянула Эмили.

— Берти, профессор Брэннстоун приглашает нас с вами на чай… ого! Это что, все ваши?!

— Мои, — мрачно подтвердил Веттели. Он сидел на кровати с унылым видом, перед ним на спинке стула висел мундир, вокруг были разложены орденские знаки, медали, ленты и наградное оружие. — Вот, скопилось за пять лет. Их все надо разместить, представляете!

— Давайте помогу, — предложила Эмили участливо.

— Да ведь нужно в определённом порядке, — жалобно возразил горемычный герой. Он как раз тем и был занят, что этот порядок вспоминал. — Что, скажите на милость, идёт раньше: «За выдающиеся заслуги», или «дубовый лист»?

— Сейчас схожу в библиотеку, возьму справочник, — придумала Эмили. — И предупрежу мисс Брэннстоун, чтобы нас не ждала.

…В торжественный зал Веттели пробирался бочком, бочком, стараясь не попадаться людям на глаза, потому что люди провожали его взглядами, а то ещё и присвистывали бестактно: «Ничего себе!». Оттого что взгляды и возгласы были восхищёнными, легче не становилось. Увешанный шеренгами орденов мундир казался чужеродным и диким на фоне вязаных свитеров и чёрных мантий. Было неловко до невозможности, немного утешало одно: там, в зале, будет лейтенант Токслей, он увешан лишь немногим меньше, может быть, внимание окружающих как-то рассредоточится. Тем временем явится королева, и о них, волей добрых богов, позабудут вовсе, можно будет затеряться в толпе, а ещё лучше — улизнуть и переодеться по-человечески.

Самое странное, что прежде, когда он все эти награды получал, то чувствовал себя польщённым, гордился, можно сказать, и даже не подозревал, что когда-нибудь они станут его тяготить. Должно быть, это потому, что всему своё место: военным регалиям — на войне, вязаному свитеру — в мирной жизни, сказал себе Веттели.

Но по пути встретил Токслея, и обнаружил, что тот и не думает стесняться своих наград, наоборот, гордо несёт их на груди, хотя окружающие таращатся на него ничуть не меньше. Рядом с ним и Веттели почувствовал себя увереннее.

А затеряться в толпе ему не удалось. У входа в зал профессор Инджерсолл окинул своих новых сотрудников, бряцающих металлом аки рыцари короля Артура, долгим взглядом, потом, ни слова не говоря, взял за рукав, провёл через строй и поставил в переднем ряду.

Дальше всё шло как всегда. Речи, включая те, что были сказаны самой королевой Матильдой, он пропустил мимо ушей, думая о своём. А именно: чего такого привлекательного находят люди в малышах, лепечущих глупые стишки? Читают дети, за редким исключением, плохо, забывают слова, порой дело вообще заканчивается слезами. Зачем это нужно? Зачем мучить чтецов и слушателей? Не проще ли было бы заменить их учениками постарше, способными изречь что-то вразумительное и полезное? Но почему-то раз за разом, год за годом, во всех школах Соединённого Королевства, а может, и всего мира, на сцену вытаскивают несчастных первокурсников и с умилённым видом наблюдают их терзания. Где логика, в чём смысл?

Другое дело — школьный спектакль. Вот он Веттели действительно понравился, особенно конь рыцаря Ланселота, составленный из двух парней-страшекурсников, соломенной головы и специально сшитой накидки. Парни были рослыми и крепким, но всё-таки конь смешно приседал и растопыривал ноги всякий раз, когда сэр Ланселот громоздился на него верхом. Воистину, это было самое приятное впечатление из всего мероприятия! Хорошо ещё, что церемония закончилось сравнительно быстро — королевские визиты редко бывают продолжительными.

Уже позднее Эмили рассказала ему, что её величество отметила их с Токслеем в своей речи, назвав «молодыми героями», и призвала «подрастающее поколение» брать с них пример. Стало досадно, зачем прослушал. Ведь не каждый день королева упоминает тебя лично в разговоре… Но чтобы кто-то брал их с Токслеем себе в пример? Да упасите добрые боги!

К сожалению, подрастающее поколение наказу своей королевы вняло.

После уроков к нему в класс явились трое: Гальфрид Стивенсон, Джон-Бартоломью Нурфлок и Ивлин Бассингтон, злополучный шестой курс, — Веттели не без гордости отметил про себя, что уже помнит всех троих по именам. Поначалу-то он отчаянно путался в собственных учениках, детские лица казались до отвращения одинаковыми. С новобранцами в этом плане было легче, у них уже начинала прорезываться индивидуальность.

В руках каждый из вошедших держал тетрадь.

— О! Неужели, хотите сдать письменное задание досрочно? — удивился Веттели. Все трое особого усердия и интереса к естествознанию прежде не выказывали.

— Нет, сэр, мы не за тем… — возразил Нурфолк, заметно смутившись, из чего Веттели сделал далеко идущий, но безошибочный вывод, что парень не рассчитывает сдать его даже в срок.

— Мистер Веттели, — бойко, отрепетировано затараторил Стивенсон, одновременно толкая товарища кулаком в бок, чтобы помалкивал и не сбивал, — мы корреспонденты нашей любимой школьной газеты. Мы пришли к вам, чтобы взять интервью.

— Интервью? — Веттели почувствовал себя слегка обалдевшим. Во-первых, существование «нашей любимой школьной газеты» до сих пор проходило мимо его внимания, он даже не подозревал, что таковая имеется в природе. Во-вторых, он представления не имел, чем может быть ей полезен человек, проработавший в Гринторпе всего месяц. — О чём?!

На него посмотрели, как на глупого.

— Ну, о войне, разумеется, — снисходительно пояснил Стивенсон. Дескать, чем ещё ты нам можешь быть интересен? Уж конечно, не своим естествознанием!

— О войне. Так. Понятно. Господа, война длилась пять лет, всего не перескажешь. Вы бы не могли конкретизировать?

— А? Чего?

— Уточнить, о чём именно вам рассказать, — терпеливо разъяснил Веттели.

С полминуты они молча переглядываясь. Потом Бассингтон нашёлся — выпалил кровожадно:

— Расскажите, как вы в первый раз убили врага, сэр!

Глаза у мальчишек разгорелись.

А Веттели почувствовал, как внутри, там, где полагается гнездиться душе, стало холодно, пусто и скучно. Он слишком хорошо, в деталях и нюансах ощущений, помнил, как убивал в первый раз. Тогда вообще многое случилось впервые.

…Стоял безумно жаркий день. Впрочем, других дней в Махаджанапади почти не было, но тогда он этого ещё не знал и надеялся на лучшее. Дорога вилась меж рисовых полей — не сам угадал, что рисовые, сержант подсказал, — и цвет её был красным. Воздух над ней струился, как вода. По краям время от времени попадалось что-то мёртвое, зловонное, над ним столбом роились мухи. В небе на расправленных крылах парили крупные птицы, ловили потоки жаркого воздуха. Вдали поднимались горы.

— Красиво, — тихо заметил Лайонел Биккерст, он любил писать акварели и тонко чувствовал прекрасное.

Сержант его услышал и плюнул через дырку на месте переднего зуба:

— Стервятники, сэр.

У сержанта была совершенно разбойничья рожа, рассечённая старым шрамом от виска к подбородку.

Местами дорогу пересекали русла ручьев, стекавших с рисовых полей. Вода в них почти пересохла, осталась красноватая жидкая грязь. Над ней тоже кружились насекомые. Солнце палило всё сильнее, жгло лицо, чей цвет к тому времени уже перестал быть свежим и приобрёл явственный зелёный оттенок — результат мучительного трёхнедельного плавания от порта Баргейт до берегов Махаджанапади. Похоже, очень скоро ему, лицу, предстояло вновь поменять окраску, теперь уже на багровую.

Дорога обогнула плешивый холм, слева стала видна бамбуковая роща. Высоченные голые стволы, увенчанные метёлками листвы. От них невозможно было отвести взгляд. Тень. Прохлада. Отдых.

— Сворачиваем! — придерживая коня, приказал капитан Хобб. Он был таким же новичком, как и пятеро его спутников-лейтенантов, следующих к месту службы, в расположение стрелковой роты 27 Королевского полка. Капитану недавно исполнилось двадцать два, он окончил военную школу и воображал себя отлично подготовленным полководцем. Лейтенантам едва минуло шестнадцать, они не оканчивали военной школы, прошли лишь ускоренный курс подготовки младших офицеров и уже успели уяснить, что значат для этого мира гораздо меньше, чем им представлялось в Эрчестере. Они были моложе, но иллюзий у них осталось меньше, чем у бравого и самоуверенного капитана Хобба.