Квандорец за рулём был подавленно молчалив. Он упомянул в разговоре: дома, в провинции Ксур, его ждёт девушка. Ждёт и верит: когда-нибудь он вернётся, и у них будет настоящая семья. По заповедям Трёх Создателей, каждый человек должен родить не менее трёх наследников… Неужели, «дети болот» и впрямь отринуты богами, если по природе своей лишены возможности следовать их законам?…

Время летело быстро, обратный путь почему-то всегда кажется короче. Или это водитель гнал машину быстрее, чтобы как можно скорее от неё избавиться? Вместе с цергардом Эйнером они придумали такой план: «торонга» будет затоплена, не доезжая до Выргра. Дальше лазутчики снова пойдут пешком, по бездорожью, благо, субстрат позволяет. А Меграду — так зовут водителя — вернётся в свой отдел, перемазанный тиной, и доложит начальству о гибели всех пассажиров, как заключённых, так и конвоирующих. Якобы, машина подорвалась на старом бронзожьем фугасе или арингорадской мине, потеряла управление, сошла с насыпи в топь, и только водителю по счастливой случайности удалось выбраться. Несчастные же его сослуживцы потонули вместе с божьими людьми, коих самоотверженно пытались спасти, но не успели освободить от оков, и разделили их горькую судьбу.

Вымышленная история эта звучала вполне правдоподобно. По словам квандорца, похожие случаи в их отделе уже имели место, и не раз. С одной лишь разницей: заключённые тонули, но конвоиры, как правило, оставались, живы, если только их не убивало на месте взрывом. Но это уже детали. Меграду уверял, что легенда безупречна, и всё, что надо в ней предусмотрено. Он даже в тине вывалялся загодя, чтобы успела подсохнуть, не выглядела свежей. Так и вёл машину, грязный по пояс. Цергард Эйнер был боле критичен. Воспитанный атеистом, он не понимал, с какой это радости конвоиры стали бы нырять вслед за монахами, собственной жизнью ради них жертвовать? Не проще ли сказать, будто их убило осколками?

Оказалось — нет. Если они просто подорвались на фугасе — это дело случая, начальству оно не интересно. Но если погибли, спасая жизнь божьих людей — это уже подвиг. И семьям их в этом случае причитается компенсационная выплата… Должен же он, Меграду, хоть немного очистить свою совесть, всё-таки соотечественники были, сослуживцы. Надо помочь напоследок…

— Ну, конечно, поступай, как считаешь нужным, — поспешил согласиться цергард. — Но всё-таки… Монахи мы были сомнительные, к тому же, из враждебного государства. Да и товарищи твои… извини, но на людей благочестивых не очень-то походили… Не настолько, чтобы ради нас топиться…

— Да неважно, — махнул рукой полицейский. — Насчёт благочестия — это ты конечно прав. Плевали они и на создателей, и на мать их, и на монахов тем более. Но про них мёртвых скажут, что Боги были у них в душе, что о человеке судят не по молитве, а по поступку. Придумают что-нибудь, короче. Начальству тоже выгоднее выставить их героями, а не олухами невезучими.

— И ты уверен, что не будет расследования? — продолжал сомневаться глава разведывательного ведомства. — Лично я заставил бы тебя указать место взрыва, послал туда экспертов, допросил всех, кто сегодня проезжал мимо…

Но Мергаду стоял на своём: ему поверят на слово, хода делу не дадут — слишком оно привычно, подозрений не вызовет.

На том и сошлись.

…И на втором акнаре расстались с новым товарищем — квандорец ушёл вдоль по дороге, аингорадцы поперёк, в восточном направлении. А транспорт остался под откосом, в топи, сгинул без следа. Заманчиво, конечно, было прокатиться с ветерком до самого пункта назначения, но слишком опасно. Вдруг кто-нибудь особо бдительный обратит внимание, что на дверцах их приметной «торонги» стоят жёлтые номерные знаки якобы утонувшей машины? На всякий случай, они тоже густо забрызганы тиной, но этот фокус пройдёт только с простой шофернёй. А нарвёшься на настоящих полицейских, или, не дайте боги, на патруль контрразведки — пиши пропало.

…— Между прочим, — заметил цергард Эйнер, — пора бы нам снова стать монахами… Если заметят с воздуха — как ты им объяснишь, с какой это радости военная полиция ползает по болоту? — последнее замечание было адресовано скуксившемуся адъютанту.

— Скажем, дезертира ищем! Или лучше диверсанта! — не растерялся тот, но сразу сообразил, что сморозил глупость. Покраснел раньше, чем услышал возражение:

— Втроём? Скажи, неужели вы в своём Круме никогда не ловли дезертиров?

Ловили, конечно, сколько раз! Выстраивались и шли широкой шеренгой, с длиной палкой-щупом в руках, тыкали им в тину — прочесывали местность. Весь отдел на это дело сгоняли, и полицейскую гвардию, бывало, привлекали, и курсантов, если людей не хватало.

— То-то же! — цергард назидательно помахал в воздухе пальцем, и сам рассмеялся: этот характерный жест он невольно и неожиданно для себя скопировал у дядьки Хрита, причём пьяного вдрызг. Получилось очень похоже.

Тапри тоже улыбнулся, но быстро помрачнел. Ему пришла в голову ужасная мысль: а если их поймают в образе монахов, и вернут мнимых покойников в воргорский отдел?! Тогда что?!

— Ну, тогда мы скажем — произошло божественное чудо! И пусть только попробуют нам не поверить! Проклянём именем Матери-Вдовицы! — вновь рассмеялся цергард.

Тапри так и не понял, шутит он, или говорит серьёзно.

А Гвейран в их дискуссию даже вникать не стал. Он решил не загадывать на будущее, довольствоваться тем, что есть. Мальчики повеселели, идут пока достаточно бодро, тащить никого не надо — ну и слава всем создателям и вдовицам до кучи!

…— Ах, какие чудесные тут места! — не уставали восхищаться юные мутанты, обводя окрестности взглядом, полным того особого умиления, какое возникает, к примеру, у закоренелого горожанина при встрече с природой — дикой, но безопасной и живописной. Наблюдателю Стаднецкому, чтобы испытать подобное состояние, требовался сосновый бор после дождя, июльский луг напоённый медовыми запахами, или морское побережье тёплой ранней осенью. Непритязательным церангарам достаточно было промозглой пятнистой равнины, единственное «чудо» которой состояло в том, что можно было подолгу идти, не погружаясь выше колен. Топкие участки перемежались с участками надёжной тверди. Они хорошо выделялись визуально — синевато-зелёным и ярко-оранжевым цветом молодой церангской травы. Здесь, на востоке, весна уже прочно вошла в свои права. Те немногие представители местной флоры, что пережили, многократно мутировав, страшные времена ядерных бомбёжек, просыпались от зимнего сна. А в душе наблюдателя Стаднецкого пробудился профессиональный интерес, почти утраченный в пылу событий последних месяцев. Он собирал травинки, аккуратно складывал между листами подорожных документов — для коллекции. Дома… Странно, он именно так и думал о том месте — «дома», в крумской квартире, у него остались отличные ботанические определители, прекрасные иллюстрированные издания Имперского Центра наук и искусств. Библиографическая редкость, чудом уцелевшая в годы больших чисток… Спецразрешение номер 53–22, сляпанное наспех на «подпольном» земном принтере… Что-то с ними теперь? Целы ли? Или сгорели давно в чьей-то железной печурке-вонючке?

Гвейран вспоминал о книгах с сожалением, но именно как об историческом раритете. Потому что ценности естественнонаучной они больше не представляли. Какими бы качественными и разнообразными ни были фотографии и рисунки в определителях, а описания — подробными и точными, пользоваться ими стало невозможно. То странное, что росло теперь на радиоактивных равнинах Церанга, не подходило ни под одно определение. Самые общие наследственные признаки — и те не выявлялись. Растения-монстрики, растения-уродцы, невесть от чего родившиеся, и невесть что порождающие. Каждое следующее поколение не похоже на предыдущее. Непрерывная цепь мутаций, которой не видно конца… Одни из самых нежных творений церангарской природы — они оказались и самыми пластичными. Изменились до неузнаваемости, но остались жить. Устойчивым к радиации людям этой планеты повезло меньше…