…С ними по-прежнему обращались очень вежливо. Извинились даже, сославшись на трудные времена. Обещали действовать аккуратно. Поэтому агард Тапри не понял даже, что должно произойти. Ему казалось, всё идёт прекрасно, господин Верховный цергард так лихо разбирается в божественных делах, с такой восхитительной ловкостью дурачит врагов, что те обязательно поверят ему на слово. А если слов будет мало — у них ведь есть «символ»…

Нет, Тапри не ждал дурного, опыта ему для этого не хватало, ни профессионального, ни житейского… Ждал цергард Эйнер. Не потому что сомневался в себе. Он знал твёрдо, что не ошибётся, не попадётся на слове, всё сделает правильно. Но знал и то, что всего этого будет недостаточно, что проверять их будут обязательно, всеми доступными способами. Так поступает любая спецслужба в любой стране. Так поступил бы он сам. И когда разговоры, наконец, кончились, и его, отцепив от трубы, с извинениями препроводили в заднюю часть помещения, туда, где висело на вывернутых руках бесчувственное тело регарда Сногра, он испытал даже некоторое облегчение. Ожидание боли порой бывает столь же мучительным, как сама боль.

…Да, это было больно. Настолько, что молчать невозможно, и он орал молитвы, истово, как самый настоящий монах. Он знал, что выдержит. И знал, что квандорцы поверили его словам. Если бы не поверили — совсем другие приспособления пошли бы в ход. А сейчас это была лишь формальная проверка, так, для очистки совести. Полицейские видели в нём божьего человека, и обращались соответственно: пытали без унижения, старались не повредить жизненно важные органы, не изуродовать, и вообще, свести к минимуму следы. Не хотелось им, видно, чтобы по территориям, подконтрольным Священному Квандору, оплоту правой веры, расхаживали монахи с битыми мордами… Конечно, умереть можно и от боли, но это случается не так уж часто. Во всяком случае, он, Эйнер Рег-ат, им такое удовольствие не доставит, пусть не надеются…

— Имя?

— Геп Ирш-ат!

— Имя?!

— Г…геп Ирш-а-ат! А-а, чтоб…упасли Создатели ваши души-и!!!

Адъютант Тапри однажды уже присутствовал на допросе с пристрастием. И не просто присутствовал, а участвовал, можно сказать. К делу был приставлен — полы подтирать. Это ещё в Круме было, пытали тогда набарского шпиона. Мучили страшно, кровища брызгала во все стороны, моча текла, и ещё что-то гадкое… И всё равно, не столько за ним Тапри подтирал, сколько за самим собой. Рвало его отчаянно, а под конец свалился без чувств. После этого начальство решило, что для серьёзной работы агард Тапри не пригоден по причине слабодушия, и перевело его из следствия в конвойную службу. Для любого другого человека это было бы серьёзным ударом: снижение социального статуса, уменьшение пайка, отсутствие перспектив карьерного роста. Но юный агард был только рад перемене. Потому что долго, долго ещё стояло перед его глазами перекошенное нечеловеческой мукой лицо, звучал в ушах дикий крик, и чудился повсюду густой, кислый запах чужой крови и собственных рвотных масс…

А то ведь набарец был! Шпион! Враг!

Он до последнего не верил, что с господином цергардом Эйнером так поступят. И даже когда уже началось — не сразу поверил, потому что тот долго терпел молча. В том смысле, что не кричал, а просто громко читал молитвы. И когда ему под ногти загоняли иглы, и когда растянули на «ложе правды». До электрошока дошло — тогда закричал, конечно, человек не может себя контролировать, когда через тело его пропускают ток в триста сорок хогов — но всё равно, не так жутко, как тот набарец.

Наблюдатель Стаднецкий — в то час он не чувствовал себя доктором Гвейраном, и вообще, ничего общего не желал иметь с окаянным Церангом, с этим омерзительно диким и жестоким миром — опытным глазом биолога видел и умом понимал: ничего смертельного с Эйнером не происходит. Ну, не умирают от этого ни люди, ни церангары, разве что болевой шок случится. Пытают пленного «монаха» чисто для проформы, просто потому, что так заведено и в инструкциях каких-нибудь прописано. Только смотреть на это спокойно всё равно невозможно было. А приходилось. Большее, что он мог себе позволить — это свободной рукой зажать рот агарду Тапри. Такие бешеные, отчаянные глаза были у мальчишки, что Вацлав испугался, как бы тот не наделал беды.

— Тише, тише, спокойно, — шептал он ему в ухо почти беззвучно, не дай бог, заметят, услышат палачи, что «молчальники» разговорились!

Тапри дрожал и, не осознавая, что делает, грыз чужую ладонь. Хотелось вскочить, закричать, что-то сделать, как-то прекратить весь этот кошмар… Но пришелец удерживал его с такой нечеловеческой силой, что он потрепыхался немного, и бессильно обмяк, замер неподвижно, только слёзы катились из глаз, но он не стыдился, потому что не замечал их, терзаемый чужой болью. «Ох, не место парню в разведке, ох, не место! — думал Эйнер с запоздалым раскаянием в те короткие моменты, когда вообще был способен думать. — Спасибо, Гвейран рядом, иначе…» На этом мысль всякий раз обрывалась, что было бы «иначе» — представлять не хотелось, и без того тошно…

Сколько длилась пытка, он не знал — в такие моменты теряется ощущение времени. Запас молитв кончился, пришлось пойти по второму кругу, божественные слова выплевывались, как грязные ругательства. Иногда приходил в себя Сногр, тогда они встречались взглядами, и цергард Эйнер видел тихое злорадство в глазах соотечественника. А может, это ему только казалось, слишком плох был регард, чтобы испытывать какие-либо чувства, кроме боли. Потом Сногр вдруг умер, и Эйнер порадовался за него, почти позавидовал — хоть кому-то в этом мире стало легче.

Видимо, преждевременная кончина пленного арингорадца не входила в планы полиции, они засуетились, отвлеклись, и «брат Геп» тоже получил небольшую передышку. Смог перевести дух, и, воспользовавшись моментом, проговорить беззвучно: «Всё хорошо. Я в норме. Не вздумайте заговорить!» Оставалось только надеяться, что агард Тапри в своё время усвоил обязательную для контрразведчика науку чтения по губам. И что губы изгрызены не настолько, что потеряли природную форму, и по ним стало невозможно ничего прочесть.

Убрав с глаз долой тело Сногра, квандорцы вернулись к «монаху». Но теперь они работали совсем уж без энтузиазма, видно из страха снова перестараться. Ещё раз прошлись по дежурным темам: «кто такие», «шпионы — не шпионы», «мы всё знаем, говори» — и этим решили ограничиться.

Молчальников препроводили в лучшую камеру — самую сухую, раньше в ней размещалась оружейная. Тапри едва мог идти, к тому же упирался, не желая оставлять господина цергарда одного. Гвейрану пришлось волочь его почти что силой. Хотя, сопротивлялся он зря. Некоторое время спустя, цергард Эйнер присоединился к ним. Оказывается, палачи были настолько любезны, что позволили божьему человеку привести себя в порядок, дали воды, и даже обработали раны красным спиртом, чтоб не случилось, упасите Создатели, болотной гангрены.

В камеру он пришёл на своих ногах, и даже почти не шатался. Это он так изображал «чудо». Конвоиры смотрели на арингорадского монаха с суеверным восхищением: обычных людей после аналогичных «процедур» выволакивают замертво, а этого и впрямь, мать-Вдовица хранит!

Только когда за спиной захлопнулась тяжёлая бронированная дверь, он позволил себе упасть на четвереньки, уткнуться головой в холодный пол и тихо заскулить. Тут подскочили пришелец с адъютантом. Один бестолково суетился рядом, желая помочь, и не зная, чем. Другой заставил снова встать, помог переместиться из центра помещения к стене, на подстилку, организованную из двух стёганых монашеских кацавеек. Но едва он успел улечься — снова явились квандорцы, принесли три плотных клетчатых матраса, набитых сушёным мхом. Пришлось опять переселяться, и было это занятие не из приятных, малейшее движение отдавалось болью во всём теле. Право, лучше бы он остался лежать на подстилке! Холоднее, зато спокойнее! Но Гвейран яростным шёпотом заявил, что «только пневмонии нам до кучи не хватало!», и переложил его сам, подняв на руки, легко, как маленького. Хорошо, что он такой здоровый, рядом с ним чувствуешь себя как-то… надёжнее.