Глядя на них, цергард Эйнер прятал злорадную усмешку. Средний призывной возраст в Арингораде давно уже составлял шестнадцать лет, но многие уходили на фронт и раньше. Квандор же до сих пор прочно удерживал семнадцатилетнюю планку — мог себе позволить. И очень этим гордился. Вся их пропаганда была на том построена: «наши дети не воюют!» Карикатуры печатали, разные. Например, как жирный и страшномордый, нисколько на себя не похожий цергард Азра за шиворот вытаскивает из-за парты и ставит под ружьё крошечного школьника — светловолосого и истощённого, с младенчески дебильноватой физиономией. Или как целый отряд подобных дебильчиков выходит из стен призывного пункта — сапоги до подмышек, каски сползли на нос, приклады волочатся по полу… А то ещё нарисуют всех девятерых Верховных, пугливо сбившихся в кучку, спрятавшихся за тощенькие спины всё тех же несчастных детишек.

Остальным Верховным соратникам не было никакого дела до происков вражеской пропаганды, но цергарда Эйнера, по молодости лет, эти глупые картинки раздражали ужасно. Ему, попавшему на фронт в четырнадцать, прошедшему с боями от квандорских до набарских границ, было совершенно непонятно, чем таким отличается шестнадцатилетний парень от семнадцатилетнего, что первого посылать под пули нельзя ни в коем случае, а второго — пожалуйста? Это во-первых. А во-вторых, его занимал вопрос: куда девается хвалёное чадолюбие квандорцев, когда они, даже без особой на то нужды, пускают свои «болотные танки» против отрядов камрских малолеток? Вот почему он тихо торжествовал, озирая длинные колонны квандорских юнцов, сгибающихся под непривычной тяжестью автоматов и вещмешков.

…А они всё брели, строй за строем, еле волоча ноги, поскальзываясь в жидкой грязи. По сторонам не глядели, только вниз. Обычно новобранцев, брошенных к передовой, обуревает множество самых разных чувств: от нетерпеливой жажды подвигов до животного страха за собственную жизнь. Но эти были слишком усталыми и заморёнными, чтобы испытывать какие-либо эмоции. И вид у них был обречённо-равнодушный, и не интересовало их больше ничего в этой жизни. Их пригнали из далёких северных провинций, воевать за землю, что была им чужой, многие из них даже государственного языка не понимали, говорили на диалекте народности вару.

Впрочем, говорили они редко. Чаще двигались молча. И только изредка — с песней. Но не с бравой строевой, воспевающей величие родины и твёрдость духа её защитников. И не с отчаянно-развесёлой солдатской, какие, бывало, орал со своими боевыми товарищами и сам будущий Верховный цергард Федерации, радуясь втайне, что не слышит строгий отец, потому что были в тех песнях такие слова, которые не только «недобитому аристократу в чёрт знает каком поколении», но даже пьяному сапожнику произносить не следовало бы.

Юные квандорцы пели совсем другое. Неслись над бескрайней, гибельной топью странные, заунывно-протяжные, полные невыразимой тоски переливы, от которых у агарда Тапри щипало в носу, в памяти наблюдателя Стаднецкого всплывали строки старинного стиха: «… этот стон у нас песней зовётся…», а цергард Эйнер всякий раз комментировал раздражённо: «Ну-у, опять завыли, как наёмные плакальщики над покойником! Так бы и дал из пулемёта!» — в таком духе. Ему нравилось изображать циничного старого вояку, которому всё нипочём, чужие страдания в особенности. Проницательного Гвейрана он этой игрой обмануть не мог, но адъютант Тапри не переставал восхищаться несгибаемой твёрдостью характера своего командира. «Вот таким и должен быть настоящий солдат, — думал он, — прямым и злым, чтобы никаких бабьих сантиментов, ни капли сочувствия врагу!»

Откуда ему, не искушённому в чужих наречиях, было знать, что главной темой тех жалобных, примитивно-нескладных песен была вечная разлука с любимой? Либо она плачет над похоронным листом, либо он, приехав на побывку, узнаёт, что «дом её бомбой разрушен, и белым цветом надпись на стене, три страшных слова: «здесь все умерли» на ней» — примерно так, в вольном переводе. И если первый вариант действительно оставлял цергарда Эйнера (к слову, свободно владевшего всеми четырьмя квандорскими диалектами) совершенно равнодушным, то второй бил точно в цель. Самому выть хотелось от тоски и горя, сдерживался из последних сил, чтобы не пустить слезу прилюдно, и гадости болтал, стараясь отвлечься. И за эту слабость свою, которую покойный отец непременно осудил бы и зло высмеял, ещё больше ненавидел врага.

…Везение кончилось на следующий день, ближе к первому закату — нарвались на патруль полевой полиции. Рано или поздно, так должно было случиться, все трое это прекрасно понимали, но продолжали надеяться на чудо. Вот почему вместо испуга они испытали лишь досаду.

Полицейских было семеро, на лёгком открытом вездеходе. И бежать от них было некуда, разве что в топь с головой, и скрыться негде на пустой дороге. Трое монахов в прифронтовом районе сразу привлекли их внимание. Велели остановиться, вежливо, но настойчиво. Приказали сдать оружие. Последовал стандартный набор вопросов: кто такие, откуда — куда, почему при оружии? («Как — почему? А если, упаси Создатели, бронзоггов встретим? Разве годится, чтобы безбожные твари пожрали верных слуг праматери всего сущего?)

К удивлению спутников (снова изображающих молчальников по обету) мнимый брат Геп снова был шокирующе откровенен — не стал скрывать их ариноградского подданства! Мог бы, да не пожелал! И о том, как линию фронта перешли, как чудотворным помыслом Создателей уцелели под колёсами «болотных танков», и о «конечной цели» их странствия — всё выложил!

Полицейские — молодые, но не юные парни, крепкие и здоровые, в добротной рыжей форме первого срока, — слушали внимательно и удивлённо, только что рты не разинув. Верили и не верили. Глубокие религиозные чувства, впитанные с молоком матери, боролись в их сердцах и умах с приказами и инструкциями, с привычкой к постоянной бдительности. Выслушали. Стали спорить между собой в стороне, оставив «монахов» под наблюдением одного. Говорили громко и сердито. Один со скуки стал жевать сушёный лист моргора — отвратительно вонючий аналог земного табака. Но «брат Геп» одарил его взглядом столь осуждающим и строгим, что тот смутился, дрянь изо рта выплюнул, и пробормотал извинение — стыдно стало, грешно потреблять чёртово зелье на глазах божьих людей.

Наконец, старший принял решение, вполне закономерное в сложившейся ситуации: доставить задержанных в комендатуру. Пусть начальство решает, как с ними быть. Начальству всегда виднее, вы уж не обессудьте, святые старннички! Время нынче военное, да простят Создатели! «Паломники» смирено согласились — что им оставалось?

…После долгих дней пешего пути, было даже приятно проехаться на машине, дать отдых сбитым ногам. Ах, если бы ещё при других обстоятельствах… Но цергард Эйнер держался свободно, адъютанту Тапри передавалась его уверенность, а наблюдатель Стаднецкий умел справляться с эмоциями. Поездка прошла спокойно. Длилась она три часа без малого, на хорошей скорости. И настал момент, когда цергард Эйнер незаметно подтолкнул Гвейрана в бок: они въехали в шестнадцатую зону, о чём свидетельствовал особый дорожный знак, установленный Арингорадом, и до сих пор не снятый Квандором — руки не доходили у новой власти.

А по дороге им ещё много чего встретилось. Местность стала заметно выше и суше. Попадались обширные каменистые участки выходов коренных пород, занятые под командные пункты, оборудованные позиции дальнобойной артиллерии, полевые госпитали и прочие элементы военной инфраструктуры. Мечта шпиона, а не поездка! «Какая жалость, что мы не сможем передать своим такие ценные сведения! — мысленно переживал Тапри — Ка-ак шарахнули бы по всем точкам сразу, прицельным огнём! Следа не осталось бы от квандорской линии обороны!» Но его непосредственного начальника удручало иное: тому, кто видел слишком много, шансов на жизнь обычно оставляют очень мало.

… Небо из оранжевого стало бордовым — наступил второй закат, а с ним и время вечерней молитвы. «Брат Геп» смиренно попросил конвоиров остановить машину. К удивлению Тапри, просьбы была исполнена незамедлительно, как нечто само собой разумеющееся. «Монахам позволили выйти из машины, удалиться на несколько шагов — даже следом никто не пошёл.