— Глупости какие! — возмутился пришелец. — Кому он нужен, ваш Церанг, вы его того гляди на куски развалите! Что нам с ним делать?

— КОЛОНИЗИРОВАТЬ! — был ответ. Читал Тапри в ранней юности одну книжку, увлёкся даже. Так вот в ней пришельцы именно этим и занимались — захватывали и заселяли чужие миры, предварительно изничтожая коренное население.

Гвейран сразу понял, откуда ветер дует, он тоже подобные вещи читал, и в земной жизни, и в церангарской. Почему-то страшные сказки пользуются неизменной популярностью у разумных существ самых разных рас.

— Не сочиняй ерунды. Ни одному нормальному человеку в голову не придёт колонизировать ваше вселенское радиоактивное болото! Сами в нём живите!

— Да-а! — в голосе агарда появились плаксивые нотки, — может, у нас и болото, а только если вашей родной планете грозит скорая гибель, вам поневоле нужно искать место для переселения! И выбирать особо не приходится!

— Ну, ты целую теорию развил! — присвистнул цергард Эйнер, он слушал диалог адъютанта и пришельца с весёлым интересом.

— Простите, господин цергард! — устыдился тот. — Больше не повторится!

— Нет-нет, наоборот продолжай! У вас так увлекательно выходит!

— Слушаюсь! Я говорю, они нас всех изведут, топь осушат, и сами тут поселятся.

— Ничего подобного — начал сердиться Гвейран. — Гибель нашей планете, слава богу, не грозит, переселяться мы не собираемся, на Церанге находимся с целью чисто научной, я же говорил.

— Да? — в одно мгновение милый мальчик Рег-ат превратился в цергарда Эйнера, начальника внешней разведки. Взгляд его, только что рассеянный и беспечный, стал неприятно холодным, поднизывающим, как сталь клинка. Неуютно человеку под таким взглядом. — И всё-таки, что конкретно вы изучаете?

Гвейран перемену уловил, но решил не придавать ей значения. Он не оправдывался — объяснял.

— Разное. У каждого своя тема. Лично я — мутагенные процессы. Для их изучения лучшего места, чем Церанг, не подберёшь.

— Это уж точно! — хором согласились оба мутанта, и в голосе их была горечь.

Стало неловко.

Обстановку разрядил Тапри, повернув разговор в старое русло.

— Чем докажете? — требовательно спросил он.

— Что именно? — снова не понял Гвейран. — Ты не веришь, что я изучаю мутагенные процессы? Почему? Зачем мне, по-твоему, врать?

— Я не про то. Чем докажете, что не хотите нас захватывать?

— О господи! — потерял терпение пришелец. — Да если бы мы хотели вас захватить, давно бы это сделали! Ещё тридцать лет назад! Не дожидаясь, пока вы изуродуете планету! Ведь смотреть тошно, во что вы её превратили!

Зря он так сказал, не стоило обобщать. Ни в чём они были не виноваты, эти мальчики-мутанты, несчастные жертвы чужого безумия. Но оба как-то притихли, сникли, будто на них лично лежала ответственность за страшную судьбу этого мира.

— Скажите, — тихо просил цергард, — вы видели наш Церанг до войны? Каким он был?

Два с лишним десятилетия назад была сброшена первая бомба, планета превратилась в кладбищенскую топь. Спустя пять лет, не сговариваясь, уцелевшие правительства наложили запрет на память о прошлом. Трудно казать, что руководило ими. Боялись суда потомков? Не хотели, чтобы новые поколения знали, чего были лишены, и росли деморализованными, скорбя об утратах? Об этом можно было только гадать. Но в каждом из уцелевших государств Церанга все соответствующие материалы: киноленты и книги, учебники с картинками изымались, и не прятались даже — уничтожались. В музеи стали пускать по специальным пропускам. Вытравливались не столько знания, сколько сам дух прошлого. Разговоры на эту тему — и те были вне закона. Наверное, они всё-таки велись украдкой, не может быть, чтобы бабки и деды не рассказывали тайком несчастным своим внукам о прежней счастливой жизни.

Но кто мог бы поведать о ней сироте из воспитательного дома? И разве нарушил бы им же утверждённый закон цергард Реган, человек принципиальный и прямой, как орудийный ствол? И агард Тапри, и цергард Эйнер о прошлом собственной планеты знали до обидного мало. Сухой курс официальных наук — одни скучные, голые факты, которые и запоминать-то не хочется, чьи-то оговорки и слухи, да пара запретных книг, случайно попавших в руки — других источников информации они не имели.

Конечно, если бы Верховный цергард Федерации специально задался целью это прошлое изучить, он непременно нашёл бы источники скрытые, и узнал бы всё, что захотел. Но раньше ему это просто не приходило в голову — какой смысл? Что умерло, того уж не вернёшь, зачем об этом думать? Но горькие слова пришельца пробудили в нём интерес, ему же самому показавшийся «нездоровым».

Наблюдателю Стаднецкому не повезло. На Церанг он попал лишь с началом войны, живым этот мир не застал, лишь его агонию. Но он видел голографические записи — прекрасного качества, с эффектом полного присутствия. Ему было что рассказать благодарным слушателям. В те минуты, когда приходилось лежать, вжавшись в твердь, пережидая, чтобы очередная транспортная колонна скрылась из виду, он говорил о бирюзовом небе, как плывут по нему желтоватые облака, и стаи больших розовых птиц летят, выстроившись чёткими ромбами. О влажных серебристо-голубых лугах, наполненных горьковатыми запахами трав, и маленьких милых болотцах, что можно перейти по кочкам даже осенью. О светлых савелевых рощах и тёмных кальповых лесах, о чистых реках, в которых можно плавать и нырять, и пить из них воду, не опасаясь заразы. О зверях и ящерицах, полях и садах. О бесконечных, от горизонта до горизонта, плантациях хверса. О красивых городах и здоровых людях. И, чтобы понятнее было, о войне. О дотах, траншеях, окопах и блиндажах — спасительно-глубоких, вырытых в надёжной тверди, о землянках в три наката, о воронках, которые никогда не затягиваются и снарядах, которые дважды в одну воронку не попадают…

Молча слушали его, вопросами не перебивали. Он даже сомневался немного, верят ли его словам, или принимают за красивую сказку? Он хотел прекратить рассказ, когда заметил, что Тапри тихо плачет, но тот стал настаивать на продолжении, и цергард Эйнер его поддержал. Теперь им хотелось знать всё, и о жизни своего мира и о его гибели — о том, что в официальных источниках сухо именовалось «экологической катастрофой», и чему он, наблюдатель Стаднецкий был живым свидетелем. Они даже этого толком не знали, они были слишком малы, когда вымирала их планета.

Если честно, рассказывал он охотно. Они ни в чём не были виноваты, но ему почему-то нравилось их мучить, будто они и впрямь несли ответственность за беды своей родины. Наверное, годы, проведенные на Церанге, наложили отпечаток и на его психику — истолковать иначе собственное поведение доктор Гвейран не мог. Он выместил на них собственную горечь и боль, это было недостойно, это было отвратительно, но в тот момент он ничего не мог с собой поделать, плыл по течению, подгоняемый попутным ветром их нездорового любопытства.

Но наступил второй закат, небо стемнело, и цергард Эйнер, лёжа под брезентом и глядя в звёздную бесконечность, задал новый вопрос. В нём не было упрёка либо претензии, лишь тихая запоздалая надежда:

— Скажите. А тогда, тридцать лет назад, вы не могли это предотвратить?

И что он должен был ему ответить?

Он и сам много, много раз думал об этом — когда вырывал разлагающийся трупик ребёнка из рук обезумевшей от горя матери, когда сгружал в топь знакомых и незнакомых мертвецов, когда резал без анестезии размозженные конечности и ушивал вывалившиеся кишки… И когда отбирал пробы из озёр и рек, в надежде обнаружить хоть что-то живое в той изумрудно-радиоактивной воде, и когда препарировал странных, многолапых и многоголовых тварей, непонятно от какого биологического вида народившихся — он тоже думал об этом: почему не предотвратили? «Каждая разумная раса должна пройти свой собственный, уникальный путь исторического развития, и никто не может отнять у неё данного права, даже во имя достижения самой благой цели» — говорил себе мудрым кабинетным голосом землянин Стаднецкий, цитируя хрестоматийный «Кодекс невмешательства». Но церангар Гвейран возражал на это со злостью: «Мёртвым права не нужны!»