— Не понял! Чему тут радоваться?! — удивился Эйнер, он-то хорошо помнил собственные недавние чувства: мир рухнул, жизнь кончена… Он верил, что адъютант найдёт в себе силы и справится с ударом, но такой странной реакции предвидеть не мог.

— Ну… Разве мальчикам каждый день достаётся спасать человечество?

— А-а! Ну да! — цергард неуверенно улыбнулся. С этой точки зрения он проблему ещё не рассматривал… Может, и в самом деле, не всё так скверно, как кажется на первый взгляд?

Впереди, на фоне предзакатно-оранжевого неба показались, окутанные белёсой туманной дымкой, тёмно-сизые цилиндрические очертания строений, точнее, развалин их. Дорога на подходе к городу сделалась чуть ровнее, видно, о состоянии её кто-то пытался заботиться. Сама местность стала суше — по обочинам и под насыпью валялась разбитая техника, валялась уже давно, успела покрыться мохнатой бурой ржой, а в топь так и не ушла. «Теперь до осени, до больших дождей», — равнодушно подумалось Гвейрану.

— Между прочим, ты должен отучаться звать меня «господин цергард» — сказал Эйнер адъютанту, чтобы вернуть с небес на землю.

— А как же? — вяло удивился тот.

— «Брат Геп».

— Почему так? — вопреки собственным правилам, Тапри принялся задавать вопросы, видно разум его не покинул ещё небесные сферы.

— Потому что в подорожных так написано, — с лёгким раздражением пояснил цергард. — «Брат Геп», «брат Меран» А сам ты, между прочим «брат Пупа».

Хоть и не признавали монахи-вдовняки личных документов, а против порядков военного времени в светском Арингораде идти всё-таки не могли. И подорожные были вынуждены брать, и отмечаться на контрольных пунктах: цель перемещения, прибытие, отбытие…

— Пупа? Ой, я не хочу! Мне не нравится — Пупа! — агарду вдруг представилось, как много лет спустя, школьники прочтут в учебниках истории: «…и его адъютант Тапри под именем брата Пупы, свершили славный подвиг во имя…» — Дурацкое какое имя!

— Ну, извини! — сердито развёл руками Верховный цергард Федерации. — Тебя забыли спросить, какое тебе нравится! — на самом деле, собственный «Геп» ему тоже не нравился, но он же помалкивал, потому что это были настоящие имена вполне реальных монахов, ныне, увы, обретающихся в топи. И те люди, что выправляли фальшивыми подорожные, дело своё знали, и подбирали имена так, чтобы было возрастное соответствие и приблизительное внешнее сходство… Да и какая разница, в конце концов?! Только капризов нам здесь недоставало!

— Ой! Прошу прощения, господин кон… брат Гып! — Тапри немного опомнился.

— Геп! Ты каким местом слушал?!

— Виноват, брат Геп!

— Не «виноват», а «премного опечален», или, там, «сожалею». Ты же монах, а не солдат, не забывай.

— Слушаюсь!.. Тьфу! Не забуду, брат… Геп!

— Вот так-то лучше, — благосклонно кивнул цергард, и спросил Гвейрана. — А что, трудно жить под чужим именем?

— Поначалу, — уклончиво ответил тот, искренне сочувствуя бедняге-адъютанту, чьё новое имя одинаково глупо звучало на обоих языках.

— И ещё. Не забывайте, что теперь главный среди нас брат Меран, и мы должны вести себя соответственно. Меран, как старший, приказывает, Геп и Пупа подчиняются.

Определённо, что-то разладилось в мозгах Тапри от сильных переживаний, он никак не мог прийти в себя. Пробормотал задумчиво, ни кому конкретно не обращаясь:

— Как же мы станем ему подчиняться, если он пришелец из космоса? Так не должно быть, чтобы Верховный цергард подчинялся пришельцам! Это неправильно.

— Да тьфу! — потерял терпение упомянутый Верховный и решил с ошалевшим своим адъютантом пока не общаться вовсе. Пусть парень придёт в себя, надо дать ему время…

Решение оказалось правильным. Эйфория постепенно пошла на убыль, и к началу второго заката тот вновь стал прежним, вполне адекватным агардом Тапри… Или, если угодно, братом Пупой.

Тем более, что быть «главным» «брат Меран» отказался сам. Он решил так: пусть они с братом Пупой, как договаривались, прилюдно изображают молчальников по обету — меньше опасность сболтнуть лишнее. А все необходимые переговоры возьмёт на себя «брат Геп», как лицо наиболее подготовленное и осведомлённое в вопросах религии. Было это предложение весьма разумным, и господин цергард не стал возражать.

Двадцать с лишним лет войны это долгий срок. От города, по территории которого не раз и не два проходила линия фронта, почти ничего не осталось. Точнее, от поверхностной его части. Руины здесь никто не разбирал, постройки не восстанавливал — какой смысл, если неизбежно разбомбят вновь? Всё живое ушло под твердь. Как и новая столица, Камр был выстроен на скальном массиве, в топь канули лишь западные его окраины — бывшие фабричные кварталы. Вся остальная площадь решением специальной комиссии была признана пригодной для проживания, и разрешения на переселение горожанам перестали выдавать. Запертое будто в лагере или гетто, лишённое нормального жилья, население гнездилось по подвалам, бомбоубежищам и старым катакомбам в той их части, что ещё не была затоплена водой. У всякого, кто впервые приезжал в Камр из регионов более благополучных, невольно возникал вопрос: зачем вообще, чего ради продолжают жить на свете эти семьдесят тысяч человек (всё, что осталось от полумиллионного города)? Измученные беспросветностью, голодом, болезнями и страхом, почти утратившие цивилизованный облик люди влачили жалкое, полуживотное существование, весь смысл которого сводился к добыче пропитания и отчаянному, бездумному удовлетворению основных инстинктов. И хотя радиационное заражение местности было слабее, чем в том же Арингоре или Круме, «детей болот» и иных мутантов в Камре рождалось втрое больше среднего по стране. Большинство из них умирало, не прожив и года, те же, кому удавалось пережить тринадцатилетний рубеж, шли на близкий фронт «пушечным мясом». Государство не позволяло им взрослеть — зачем Федерации столько больных и неграмотных уродов? На фронте же они погибали очень скоро, но воевать шли охотно, некоторые даже годы себе прибавляли. А всё ради скудного солдатского пайка, казавшегося им воплощением изобилия и счастья: «хоть наесться от пуза напоследок, узнать, какая она бывает сытость»…

Страшное это было место — прифронтовой город Камр, особенно для тех, кто владел хоть каким-то имуществом. Здесь по ночам сновали серые тени: одичавшие и опустившиеся горожане готовы были идти на убийство за самую малость: кусок хверса, тряпку поновее, сапоги поцелее… Понятие морали и законности давно умерло, они даже не понимали, что это плохо, они по-детски радовались удаче, оплаченной чьей-то жизнью, и кровавыми своими трофеями искренне гордились…

Военных они не трогали из животного страха, только самые отчаянные решались стянуть что-нибудь поблизости от казарменных подвалов — часовые стреляли на поражение. Но одиноким монахам на снисхождение рассчитывать не приходилось.

— Вы бы, братия, того, — сделав нужные отметки в подорожных, посоветовал постовой, добродушный парень, судя по выговору, выходец из далёких и набожных областей запада Акаранга, — вы бы по городу малым числом не ходили ввечеру. Прибились бы к своим, благо вас теперь тут вдоволь скопилось. Потому как народ здесь вовсе дикой и злой, хуже тех бронзоггов, любой родную мать за огрызок порешит… — и совсем раздобрился. — Я так скажу: до свету ждите-ка тут, у поста. Вот она, воронка сухая, — он указал пальцем, — ночевать можно. А по нужде — во-он в те кусты пожалуйста, там мин нет.

— Вот спасибо тебе, чадо божье, за заботу, да пребудет с тобой милость Создателей! — откровенно и искренне обрадовался «брат Геп». Обстановку в городе он знал — и сам тут бывал не раз, и докладывали, так что прогулка среди ночных камрских развалин ему не улыбалась.

Но спутники его недоумевали — один молча, другой вслух — зачем у самого города ночевать в воронке под открытым небом? Не лучше ли поискать кров?

— Уж поверьте на слово — не лучше! — коротко ответил цергард Федерации, привычно устраиваясь на дне щебнистой ямы, выбитой взрывом шагах в тридцати от будки пропускного пункта. — Завтра сами увидите.