Но теперь был другой случай — нетипичный. Тоже ничего хорошего. Цергард замер неподвижно, вытянувшись, запрокинув голову, судорожно стиснув зубы — без ножа не разожмёшь. Активное сопротивление обычно оказывается недолгим, пассивное может длиться часами. В этом случае самое верное средство — зажать нос, чтобы заставить открыть рот для вздоха. Срабатывает в том случае, когда все зубы на месте, и нет возможности дышать через их лунки.

К счастью, зубов у цергарда Эйнера имелся полный комплект. Какое-то время он задерживал дыхание, но потом не выдержал, и чуть приоткрыл рот. Дальше — дало техники. Регарду Гвейрану такую процедуру, в своё время, приходилось проделывать сотни раз. Вкатил-таки полную ложку хверсового варева, сразу зажал рот ладонью, чтоб не выплюнул, надавил на горло, вызывая глотательный рефлекс…

А дальше наступали мучительно долгие секунды ожидания: или-или. Если по прошествии их буйство продолжалось — значит, всё было напрасно, время упущено и больной обречён. Так происходило очень часто. Слишком часто. Но не в этот раз.

Гвейран не успел досчитать до контрольной сотни, как тело церангара, только что вытянутое, как струна, бессильно обмякло. Из груди вырвался болезненный вздох. И сердце Вацлава Стаднецкого зашлось такой неожиданной радостью, будто родной брат на его глазах оживал, а не чужая тварь с чужой планеты.

Несколько минут цергард Эйнер продолжал лежать неподвижно, только две слезинки выкатились из-под прикрытых век, каплями стекли за уши. Потом он медленно, очень нехотя открыл глаза. Встретился взглядом с пришельцем. У того было бледное лицо, перепуганное но счастливое. Цергард тихо всхлипнул.

— Ну всё, всё уже хорошо, мальчик, — сказал пришелец, ласково провел большой жёсткой ладонью по мокрой щеке. Помог приподнять голову, поднёс ложку ко рту — Давай-ка ещё глоточек… Вот так… — по привычке чуть не сказал «за папу, за маму», но вовремя сообразил, что ни папы ни мамы у мальчика давно уже нет.

Цергард Эйнер ел с закрытыми глазами. Было ему нестерпимо стыдно, и в то же время невероятно хорошо ощущать, что впервые за много лет он не один, и хотя бы несколько минут в этой жизни можно ни за что отвечать, ни о чём не заботиться, потому что кто-то другой есть рядом, и заботится о нём самом, как о маленьком ребёнке. Честное слово, он чуть не расплакался окончательно! Еле удержался. Хотя большинство на его месте не удерживалось, происходила разрядка после нервного напряжения — особенность церангарской психофизиологии.

Он проглотил ложек десять, и с удовольствием съел бы ещё столько же, но процесс поступления вдруг прекратился. Тогда он снова открыл глаза.

Пришелец смотрел на него выжидающе. Миска была у него в руках, ещё не пустая.

— А можно мне ещё? — попросил тихо и хрипло, голос отчего-то пропал. — Так хочется…

— Попозже. Сразу много нельзя, — был ответ.

И Эйнер разочарованно вздохнул:

— Великие Создатели, какая же вкусная штука! Всю жизнь бы ел!

Тут Гвейран вспомнил о соплеменниках, бестолково топтавшихся рядом, и разозлился:

— Ну, какого чёрта столпились? Представление вам тут, что ли?

Люди разошлись, подавленные и тихие. Потому что каждому стало ясно: если от голода у вас на глазах едва не умирает представитель верховной власти, значит, ваши собственные шансы на выживание стремительно падают к нулю.

— Спасибо, — пошептал цергард. Он был рад, что посторонних разогнали.

— Закрой глаза и спи, — велел пришлец, — я принесу одеяло.

— Нет! — испугано запротестовал Эйнер. — Мне пора идти! Заметят! — он попытался сесть, но сильные руки его удержали, заставили лечь снова.

— Полчаса, — сказал Гвейран, — потом я разбужу, обещаю. Идти ты сейчас всё равно не сможешь, завалишься где-нибудь в коридоре, и будешь лежать, как пьяный сирота, пока не подберут.

«Не смогу», — понял Эйнер, чувствуя, как от резкого движения голова пошла кругом. Нарисованная Гвейраном картина представилась ему так ярко, что всякая охота спорить пропала. Сон пришёл почти мгновенно — только и успел почувствовать, как сверху ложится жидкое тюремное одеяло, и уже знакомая жёсткая рука берёт за запястье, отсчитывает пульс. Потом настала темнота.

Полчаса прошли быстро — будто и не спал. Но этого короткого времени хватило, чтобы цергард Эйнер окончательно пришёл в себя.

Пришелец по имени Гвейран помог ему сесть, отдал остаток похлёбки, а потом потребовал сердито:

— Ну, теперь объясни, как ты ухитрился довести себя до такого состояния?

— Не знаю, — ответил цергард удивлённо, он и вправду не знал. — Вот уж не думал, что со мной может такое случиться… — он вспомнил, как всё было, и бледные щёки чуть порозовели от стыда. Тряхнул головой. — Наваждение какое-то!

— Никто не думает! И со всеми случается! — доктор продолжал сердиться. — Знаешь, сколько вас таких у меня на руках перемёрло? Вспомнить страшно! То баба-дура детям весь свой паёк скармливает, а те потом остаются сиротами. То отец-командир о молодых солдатах заботится. То ещё какое-нибудь благородство приключится. Скажи, неужели дела Арингорада так плохи, что уже верховное командование голодает?

— Да… нет… Не совсем… — цергард виновато опустил глаза, он явственно ощущал себя дурой-бабой.

— Тогда в чём дело? — продолжался суровый допрос.

Если бы в таком тоне с Эйнером Рег-атом заговорил кто-то другой, он просто ушёл бы прочь, не снисходя до объяснений. Но перед тем, кому обязан жизнью, гордость демонстрировать не будешь. Пришлось отвечать честно:

— С довольствия вас сняли. Теперь такое правило: двадцать дней — а дальше либо выпускай, либо стреляй, либо содержи за свой счёт… Ну… я думал, мне хватит, обойдусь… Потом закрутился как-то, забыл… — ох, какой неприятный получался разговор!

— Та-ак, — протянул Гвейран. — Всё ясно, — и спросил мрачно. — А не проще ли было выпустить?

Цергард Эйнер усмехнулся в ответ.

— Чтобы вас тут же сцапали господа Верховные соратники? Уверен, они для того это правило и придумали. Им покоя не даёт, кто вы такие и зачем я вас держу. И они, уж поверьте, ведут допросы совсем иными методами. И если узнают правду — в клочки вас раздерут, стараясь извлечь как можно больше выгоды… Короче, не хотелось бы вас огорчать, но сейчас во всей Федерации самое безопасное место для вас — это камера моего ведомства. Вот так! — он прикрыл глаза, почувствовав, что устал от длинной фразы.

И до того стало жалко Вацлаву это несчастное инопланетное существо, голодное и нездоровое, измученное грузом несоизмеримой с возрастом ответственности, что захотелось обнять его, прижать к себе и пожалеть. Делать этого он не стал, только кивнул примиряющее, типа, камера так камера. И Верховный цергард Федерации Эйнер Рег-ат ушёл, пошатываясь.

— Вы сегодня у нас задержались, господин цергард, — заискивающе улыбнулся пожилой охранник на выходе.

Верховный приветливо-снисходительно улыбнулся в ответ:

— Ах, всё-то дела государственные!

В личных апартаментах (он никогда не думал про это место «дом», именно «апартаменты») было полутемно, единственная ночная лампочка горела в прихожей. Из боковой комнаты доносились звуки — адъютант Тапри сопел носом и чихал во сне, не иначе, простудился в самолёте. Вот и хорошо… в смысле, не то, что заболел, а то, что спит. Ни к чему ему видеть начальство в таком жалком состоянии.

Он привычно плюхнулся спиной поперёк кровати, матрас приятно спружинил…

Много дет назад, если отца не случалось поблизости, они прыгали по этой кровати вдвоём: малолетний Рег-ат и сосед-приятель-одногодок его, Лорги Арз-ат, средний сын командующего фронтами, мальчик добрый и глуповатый от природы — это его именем Верховный цергард Эйнер недавно шантажировал соратника Арзу… Чего они тогда только ни вытворяли, помнится: подскакивали сидя и стоя — кто выше, кувыркались, боролись. А матрасу хоть бы что! Вот оно — довоенное имперское качество!