— Юноша! — встрял Листунов, хоть его и не спрашивали. В голосе его звучала обидная снисходительность. — Вы подумайте своей головой! Разве Бессмертный — преступник? Нет! Он всего-навсего магическое явление, хоть и того… — он запнулся, забыв нужное слово.

— Персонифицированное, — подсказал Роман Григорьевич.

— Именно! — кивнул герой Иван, и продолжил развивать мысль. — Настоящий же преступник тот, кто вызвал это опасное явление к жизни, и долг наш — найти его и покарать, пока не успел натворить новых бед.

— Золотые слова, — не без иронии подтвердил Ивенский.

Тит Ардалионович некоторое время молчал, обдумывая услышанное. Прислушивался к себе: пробуждается в душе радость, или нет? Увы, не пробуждалась, напротив, разочарование почувствовал. Спросил ворчливо:

— Интересно, нам за спасение царевны хотя бы орден какой-нибудь полагается?

— Конечно нет, — ответил начальник без промедления. — Орден получит его высокопревосходительство, граф Бестужин. А нам выйдет повышение в чине… То есть, вам выйдет.

— Почему только нам? — последнее его замечание удивило Тита Ардалионовича даже сильнее, чем явная несправедливость с орденом.

— Потому что не бывает статских советников двадцати пяти лет отроду, — для пущей важности Роман Григорьевич накинул себе пару годков, округлил, так сказать. — Это, скажут, чересчур… Большее, на что я могу рассчитывать — это именное оружие либо денежная премия.

— А что, тоже неплохо, — одобрительно кивнул Листунов, и уточнил, — я имею в виду премию.

На это агент Ивенский только вздохнул. Лично он прекрасно обошёлся бы и без премии, куда более заманчиво было бы стать самым молодым из статских советников. Но стоит ли мечтать о несбыточном? — подумал он, отрешённо глядя в окно.

… Мрачное расположение духа, не покидавшее Романа Григорьевича несколько последних дней, сменилось настроением элегически-созерцательным, с налётом лёгкой грусти. Отчего же он грустил, чему печалился? А что чаще всего печалит молодых людей его лет? Ну, конечно, разлука с любимой!

Ведь он всё-таки не послушался дядьки Семёна, поехал в Омёт. Едва покончив с Бессмертным, одолжил у военных коня, и, ничего не сказав подчинённым, полетел через поля, осыпаемый чёрным прахом рухнувшей горы. За полчаса домчал, вот как спешил! И всё-таки опоздал. Встретила его опустевшая изба — дверь настежь, печь холодная, всё нажитое брошено. И так по всему селу. И на снегу вокруг домов ни одного человечьего следа, одни звериные. Видно, сдержал слово старый каторжник, предупредил. Опустело волчье логово, все ушли, и она ушла. Куда, в какие края? Где теперь искать любимую?

Роман Григорьевич опустился на порог избы, долгое время сидел неподвижно, в полном отчаянии. Образ деревенской красавицы как живой стоял перед глазами. Но вот какая странность — постепенно он начинал меркнуть. В свете дня девица уже не вызывала того трепетного восхищения, не сводила с ума, как ночью в полнолуние… Да уж не в луне ли всё дело было, задался вопросом юный ведьмак. Как человек полюбил он хозяйскую дочку, или, может быть, как волк? Чувство это было, или звериный инстинкт?

Настал момент, когда Ивенский, наконец, понял, что отчаянно замёрз. Оно и понятно, умные люди на морозе не рассиживаются. Зашёл погреться в избу — не топлена, но хоть от ветра спасает. Огляделся брезгливо: грязь, убожество, нищета… Правду говорил дядька Семён: разными их создали боги, разную назначили судьбу…

Обратный путь занял чуть не вдвое больше времени. Роман Григорьевич не погонял коня, тот трусил, как ему вздумается — отдыхал. Спешить было некуда, до поезда оставались сутки. Дорогой он успел полностью прийти в себя, глухое отчаяние ушло, уступив место светлой печали, отчасти даже приятной — так старые люди вспоминают обычно свою первую любовь.

Но вот что интересно. Возникшая было страсть к девке-оборотню поугасла, однако, и былые чувства не вернулись. Не мучила больше утрата Лизаньки, и Екатерина Рюриковна перестала вызывать интерес (то-то бы порадовался Удальцев, если бы знал!). Сердце Романа Григорьевича сделалось совершенно свободно от старых привязанностей, и за одно это он испытывал к своей спасительнице нежную благодарность. Но это была уже не совсем любовь.

Целый день победители Бессмертного купались в лучах славы. Правда, слава эта не выходила за пределы Особой канцелярии. В газетах их именовали обтекаемо: «достойные представители доблестных сил правопорядка» — в таком духе. На аудиенцию в Кремль ездили Бестужин с Ларцевым, а главных героев не взяли, ведь царевну-то они спасали против монаршей воли, другому было приказано заниматься сим благородным делом. Антон Степанович попытался было вступиться за своих юных протеже, дескать, победителей не судят. Но Мстислав Кириллович был неумолим, он слишком хорошо знал его царское величество. «На имена у Государя память слабая, они ему ничего не скажут. А по лицам сразу признает и осердится, потому как неповиновения не терпит даже в мелочах. И выйдет бедным мальчикам вместо заслуженной награды отставка, а то и в солдаты сошлют».

Обидно, конечно, но ничего, пережили. Сели писать отчёт. И тут их ждал приятный сюрприз. Оказалось, что Листунов обладает редкостным талантом к составлению казённых бумаг. Так это у него ловко получалось: «на основании вышеизложенного были сделаны соответствующие выводы о необходимости принятия следующих мер; оные же меры были предприняты незамедлительно и дали ожидаемые результаты, итогом которых стала означенная победа добра над злом». Роман Григорьевич восхищённо наблюдал, с какой лёгкостью порхает перо в руке героя Ивана, оставляя за собой красивые, ровные строчки без единой помарки, тем паче, кляксы — и набело-то переписывать нет нужды! «Это ли не подлинный дар богов?» — думал агент Ивенский не без зависти.

Отношение Тита Ардалионовича к происходящему было двояким. С одной стороны, он радовался временному избавлению от постылой роли писаря. С другой — ощущал что-то вроде ревности, ведь его талантами Роман Григорьевич так не восхищался. И то сказать, восхищаться было нечем — боги обделили. Ну разве справедливо устроена жизнь?

— Тит Ардалионович, ну что же вы сидите даром в четырёх стенах? — обратился Ивенский заметив, что помощник его приуныл. — Отчего бы вам не навестить Екатерину Рюриковну, справиться, не нуждается ли в чём? Ведь она — лицо потерпевшее, родного дядю потеряла. Нужно проявить внимание к сироте! — последняя фраза была явно рассчитана на Листунова, не посвящённого в их сердечные дела.

— Слушаю-с, ваше высокоблагородие! — просиял агент Удальцев и с поразительной резвостью улепетнул, только пятки сверкнули в дверях.

«Неужто в Москов-граде заведено столь рьяно хлопотать о сиротах?» — удивился Иван Агафонович.

…Понуровский домок на Боровой заметно похорошел снаружи — из уныло-серого сделался приятно-розовым. Перекрашивать пришлось, когда анчутки запятнали, заодно новая владелица придумала и цвет поменять. Основные же перемены произошли внутри: исчезла главная примета давешнего убийства — окровавленный ковёр, всё колдовское хозяйство было приведено в порядок, обстановка сделалась уютной, в воздухе приятно пахло свежей зеленью, порядок царил идеальный, ни пылинки — явственно чувствовалась женская рука. «Хозяюшка моя!» — умилённо подумал Тит Ардалионович. На сердце у него было легко, будто из него вынули маленькую, но очень неприятную занозу. Напрасно он ревновал, напрасно подозревал Романа Григорьевича! Ведь если бы тот имел виды на Екатерину Рюриковну, поехал бы к ней сам, а соперника держал бы подальше. Да только не соперники они, это теперь ясно! Ну разве жизнь не хороша?

Нет, не хороша.

Три часа пролетели как один миг. Был чай с мятой, был пирог с брусникой, были приятные разговоры и даже один робкий поцелуй в щёку. Но настала пора расставания — служба есть служба, и добрым отношением начальства злоупотреблять грешно. Уговорились встретиться завтра.