Заняться было нечем, время тянулось долго.

Листунов ходил играть в штосс, ему везло, и за спиной шептались, что это не к добру.

Тит Ардалионович часами самоотверженно торчал на морозе, наблюдая за башней. Всё пытался установить, нет ли каких признаков, указывающих, дома её хозяин, или в отлучке. Но случайно разговорился с молодым саратовским магом, и тот объяснил: чародею такой силы, что успел накопить Бессмертный, ничего не стоит практически одновременно находиться сразу в нескольких местах, поэтому об отлучке как таковой речи вести не приходится. Удальцев расстроился и тоже пошёл играть. Но тут же спустил тридцать рублей, расстроился ещё больше, забился в шатёр и там читал бесконечный скучный роман под названием «Пальмирские трущобы» — кто-то из офицеров одолжил.

Роман Григорьевич обретался тут же, в настроении самом мрачном. Подчинённые приписывали его дурное расположение духа нездоровью. На самом же деле, живая вода исцелила его полностью, оставив лишь лёгкую слабость, должно быть, в наказание за какие-то грехи. Причина меланхолии крылась в другом — он думал о Бессмертном. В голову вдруг запала совсем неподходящая мысль: каково это — знать, что жизнь твоя, в буквальном смысле слова, находится в руках врага? Такая тонкая, такая хрупкая, так легко её сломать — и тогда опять смерть, опять небытие… До тех пор, пока кто-то вновь не нарушит твоё посмертие ради собственных корыстных интересов. Быть сильнейшим колдуном этого мира, и одновременно безвольной марионеткой в чужой игре — это ли не подлинная трагедия? Право, есть за что возненавидеть род людской!

Скверно было на душе агента Ивенского. Потому что в ту пору он уже знал совершенно точно: не будет никакого подвига, не будет честного сражения Добра со Злом. Даже бегства из разрушающейся башни — и того не будет, никого не прибьёт, и живая вода останется невостребованной. Потому что таков его служебный долг: позаботиться о безопасности подчинённых, и, самое главное, заложницы-царевны, свести к минимуму все риски. И он знал, как это осуществить, понял в тот момент, когда в штабном шатре ему случайно попалась на глаза маленькая спиртовка.

— Ловко придумано! — похвалил Иван Агафонович, разглядывая конструкцию.

Внутри глиняного кувшина с аккуратно выдолбленной дырой в боку помещалась горящая спиртовка. Сверху, над горлышком, на проволоке подвешивалась игла. Красота! Ветром не задует, руки жечь не надо, пламя можно убавлять и прибавлять, и переносить удобно — низ не нагревается. Замечательное пыточное приспособление! После такой «обработки» Кощей уж точно не сможет никого угробить, будь то в воздухе или на земле. Главное, начать загодя, чтобы успел ослабнуть.

— Так давайте прямо сейчас и начнём! — обрадовался Удальцев, ему было интересно.

— Нет, — глядя куда-то вбок, отрезал Роман Григорьевич. — Начнём за час до вылета. Что зря спирт жечь? — отговорка была смехотворной, но ничего лучшего на ум не пришло.

Листунов пожал плечами:

— Вы убеждены, что Бессмертный не постарается уничтожить аэростат сразу, как только его обнаружит? Или ещё какую-нибудь каверзу не выкинет? Вам недостаточно дуэли с одержимым или гнездовья оборотней?

Что тут возразишь?

— Ладно, зажигайте… э, нет, огонь нужно послабее, не то проволока перегорит, — ох, не о проволоке он пёкся в тот момент!

…Он так и не заснул в ту ночь. Лежал и думал, каково сейчас Бессмертному — поджариваться заживо на медленном огне? Ведь рядом с ним нет каторжного, который гладил бы по голове, давал напиться, смиренно выслушивал разные глупые жалобы и утешал… Чужая боль ощущалась как своя.

А солдаты, что несли караул, слышали, как ночь напролёт что-то тяжко стонало и охало внутри чёрной горы.

Иван Листунов был доволен. Вот что значит жить в эпоху просвещения! Несомненно, всем его предшественникам-Иванам было куда сложнее и опаснее исполнять свою историческую миссию и бороться с персонифицированным деструктивным магическим явлением, олицетворяющим силы Хаоса. Ведь в ту дремучую пору человечество ещё не научилось летать.

Сначала шло как по нотам. Здоровенный, наполненный лёгким газом аэростат покачивался у самого подножия горы — прежде никому из военных не удавалось подойти к ней столь близко, даже растерзанные тела своих убитых забрать не смогли, так они и лежали, все пятьсот, только снегом запорошило. Поэтому Роману Григорьевичу пришлось потрудиться, убеждая командование, что на этот раз недавняя трагедия не повторится.

В двенадцать часов пополудни погрузились в корзину: повизгивающий от восторга Удальцев, немного бледный, но решительный Листунов, и очень бледный и мрачный Ивенский. Правда, на взлёте даже он несколько оживился — интересно ведь! Но бросил взгляд на глиняную конструкцию в руках героя Ивана — и вновь поскучнел.

Медленно и плавно аэростат взмыл в воздух. Западный ветер сносил его всё ближе и ближе к башне — именно так было рассчитано. Наконец, его округлый бок ткнулся в чёрную стену как раз рядом с узким стрельчатым окном.

— Закрепляй! — что было сил, проорал Удальцев вниз, хотя можно было и не орать — имелся специальный сигнальный флажок. Но Титу Ардалионовичу в ажитации показалось, что его будет недостаточно, и голосовая команда надёжнее.

Солдаты закрепили канат, шар остановился, покачиваясь.

То, что было дальше, несколько примирило Романа Григорьевича с печальной действительностью: может, на настоящий подвиг оно и не тянуло, но определённого мужества, безусловно, требовало. Они даже представить себе не могли, как это, оказывается, трудно — заставить себя на такой высоте, где только птицы летают, перелезть из корзины аэростата на окно чёрной башни. На земле эта задача показалась бы смехотворной. А здесь… Ведь вот оно, окно, совсем рядом! Надо только уцепиться, подтянуться — и ты уже внутри! Но стоит взглянуть вниз, как тело цепенеет, руки-ноги делаются непослушными, сердце бешено колотится в груди, а голова идёт кругом.

— Не могу, — в отчаянии простонал Удальцев, белый до синевы — куда только делся вечный его румянец. Он чуть не плакал, не столько от страха, сколько от осознания собственной слабости.

— Д…да! — Листунов дрожащими пальцами вцепился в канат. — Это не самая удачная затея… Ох, как же высоко!

Тут Роману Григорьевичу пришлось, сделав над собой усилие, изобразить полное спокойствие и присутствие духа — а что ему ещё оставалось? Не спускаться же с позором вниз?

— Право, господа, ну что за нерешительность? Долго мы ещё будем болтаться между небом и землёй?… — эта его фраза заставила Тита Ардалионовича нервно хихикнуть. В детстве бабушка частенько пела ему на мотив «Жаворонка» Глинки забавную песенку: «Между небом и землёй поросёнок вился, и нечаянно ногой в небо зацепился». Кто бы мог подумать тогда, что однажды ему самому предстоит оказаться в положении того самого незадачливого поросёнка? — …Я пошёл, а вы постарайтесь собраться с духом. Ничего страшного тут нет, я дам вам руку.

В общем, и сам перелез, и спутников своих перетянул, хотя внутри всё мелко и противно дрожало, и тоже хотелось глупо хихикать. Жаль, что он не мог себе этого позволить при подчинённых.

Окно вывело их на самый верхний уровень кощеевой башни. Здесь было пусто, черно и гулко, вниз шла узкая винтовая лестница без перил, да ещё и обледенелая. Один неловкий шаг — и шею свернёшь. Поэтому спускались совсем уж негероически — задом. Ну, слезли кое-как, миновав ещё три пустых яруса, и только тогда оказались в жилых покоях.

Вот где было богатство! Сверкало серебро и злато, играли драгоценные каменья, звенел хрусталь, струились шелка, топорщилась парча, красовалось дорогое оружие, а в центре высилась огромная золочёная статуя римского полководца Германика. «И когда успел столько натащить! — восхитился Роман Григорьевич. — А главное — откуда?» То есть, с полководцем Германиком всё было ясно: Петров Двор, Большой каскад. Происхождение прочих ценностей полиции ещё предстояло выяснять.