Яблоко было хрустящим и сочным; позабыв о переполненном желудке, Тит Ардалионович с удовольствием вгрызся в его плотную мякоть.
— О! Вкусно! Только у меня шоколад облетает — жалко, боюсь уронить. Роман Григорьевич, давайте где-нибудь посидим… О! Во-он за тем ларьком есть свободная лавочка!
— Ну вот ещё! Станем рассиживаться по лавочкам, как старые барыни! — скептически прокомментировал Ивенский, и сам же первый на ней устроился, потому что есть на ходу действительно было неудобно.
Они сидели, грызли яблоки, глядели по сторонам. Мимо двигалась чистая, степенная публика, у прилавков шла неторопливая торговля. Да, в Германии ярмарку гуляли совсем не так, как в России: без привычного веселья. Не слышно было ни разудалых выкриков зазывал, ни хмельного пения, ни непременных воплей «Держи вора!». Не дрались пьяные, не канючили «за ради богов» нищие, не трясли своими язвами и струпьями. Не было скользкого столба с петухом, не было цыганок с картами, и даже медведя с кольцом в носу никто не водил, плясать не заставлял. Казалось бы, что это за ярмарка — без медведя? Но Титу Ардалионовичу всё равно нравилось. Он настолько влился в эту неспешно-праздничную атмосферу, что даже думать начал по-немецки: «Oh, was für ein wunderschöner Аbend![86]» — в таком духе.
И родная речь, вдруг долетевшая до его ушей откуда-то сбоку, в первый момент показалась чужеродной и странной. Но уже в следующую секунду до сознания дошло: свои, русские!!! Да, отчего-то так устроены наши соотечественники, что дома друг на друга зачастую и глядеть не желают, но стоит им встретиться на чужбине — обниматься меж собой готовы, даже если прежде и знакомы-то не были. Ну, как же — земляки!
Вот и Тит Ардалионович оживился, завертелся на месте, принялся искать глазами, уж и окликнуть хотел… Но Роман Григорьевич вдруг до боли сжал его плечо, приказал властно и почему-то по-немецки (как потом оказалось, чтобы не привлекать внимания русской речью).
— Ruhe! Schauen Sie sich nicht um! Sitzen und hören Sie![87]
Удальцев прислушался, как было велено. И такое услышал, что дух захватило!
Разговаривали трое, голоса были совсем молодыми и немного подшофе, беседа сопровождалась характерным сочным чавканьем — яблоки в шоколаде, понял Тит Ардалионович.
…— Ах, господа, теперь бы домой, в Россию! — первый голос, мечтательный. Ну, это обычная история. У русских всегда так — дома клеймят свою родину на чём свет стоит, но едва оказавшись на чужбине, впадают в ностальгию и превращаются в ура-патриотов. Роман Григорьевич дальше и слушать бы не стал (Удальцев эту часть разговора пропустил вовсе). — Вот где ярмарки-то теперь, не чета здешним! А катания, помните? На тройке, да с бубенцами — и-эх! — тут что-то шмякнулось о фонарный столб, видно, ностальгирующий субъект запустил огрызком.
— О-о, Вася, ты от России-то отвыкай! — второй голос, циничный. — Нам в ней недолго жить. И полувека не пройдёт — взорвут её господа нигилисты, к лешей бабушке взорвут! Забыл пророчество о великой смуте? То-то…
«Полвека — недолгий срок? — удивился Роман Григорьевич. — Да это же целая жизнь человеческая… Или они маги?» Обернулся осторожно, стараясь не привлекать внимания… Вот они! Сидят на соседней лавочке трое, в вольных позах (для Германии — в излишне вольных), грызут яблоки. Точно, маги! Студенты. Двое — в форменных плащах Шверинской высшей школы колдовства и магии, третий в партикулярном, но по виду тоже типичный студент: молодой, узкогрудый, сутулый, лицо нервное, очки в проволочной оправе, дешёвое пальто в клетку. И голос противный, высокий — почти фальцет.
— Ха! «Взорвут»! Да я гляжу, вы тут в Европах совсем от жизни отстали, господа-чародеи! Думаете, мы у себя в России сидим, сложа руки, дожидаемся, пока пророчество грянет? Как бы ни так!
Снова циничный, насмешливый голос «шверинца» (смотрит в сторону, лица не видно):
— Не знаю, Серж, как преподают предикторику у вас в Дерпте, но согласно германской школе, которая по праву считается лучшей в Европе, для корректирующего вмешательства в вероятностно-определённый футурум требуется привлечение таких сил, каковые в современных условиях просто не могут быть аккумулированы. Магическое сообщество слишком щедро и бездумно расходует свой энергетический потенциал на транспортные порталы, приворотные зелья, вундервагены и прочие обывательские кунштюки, чтобы…
О чём, бишь, он? Роман Григорьевич напряг память. Футурум, футурум… Да. Футурум — это предикторский термин, обозначающий будущее в широком, историческом смысле. Оно всегда изменчиво, но может быть определённым, в том случае, когда чётко выделяется наиболее вероятный вариант развития событий — тогда его очень легко предсказать, но почти невозможно изменить. А может быть неопределенным, когда степени вероятности реализации того или иного варианта близки меж собой. Вмешаться в такой футурум легко, сделать достоверное предсказание — почти невозможно… Стало быть, судьба России относится к первой категории…
— Ruhe! Schauen Sie nicht! Setzen Sie sich und hören! — это завозился Удальцев, пришлось успокаивать. Дальше подслушивали вместе.
— Согласен, Николушка, согласен! — фальцет. — В современных условиях накопить такие силы невозможно. А высвободить накопленные ранее? Древние силы Хаоса — об этом ты не подумал?
— Что? Как? — оба «шверинца» хором, потрясённо.
— Да вот так! Не перевелись на Руси патриоты, господа! Уже возвращён в мир из тысячелетнего посмертия один из носителей Хаоса, тот, кто одним лишь появлением своим неминуемо свернёт Россию с опасного пути, направит ход её истории в совсем иное русло! Не обойдётся, конечно, без потрясений, но лучше пережить любую войну, чем позволить взбесившейся черни уничтожить священную монархию, глумиться над нашим Отечеством! — и — шмяк! — очередной огрызок прицельно точно летит в фонарный столб…
«Основное свойство сил Хаоса — огромный конечный эффект при незначительной величине начального вмешательства, — услужливо подсказала память премудрого Романа Григорьевича скучным голосом профессора Зоннтага. — Примитивной моделью их действия может служить обвал в горах, когда единственный крошечный камешек, неосторожно брошенный со скалы, порождает разрушительную и неукротимую лавину…»
…Первый голос, но в нём уже не ностальгия — смертельный испуг:
— Серж! Да как ты можешь?! Это же ЗАПРЕТНОЕ, это преступление хуже некромантии, хуже чернокнижия! Называется «незаконная реккуренция персонифицированного деструктивного магического явления». И ты об этом вот так спокойно, вслух говоришь?
— Ах, да кто нас здесь может услышать — одни германцы кругом! Какое им дело до нашей России? — вот она, типичная ошибка неопытных конспираторов. У себя на родине будут таиться, от каждой тени шарахаться, на каждый стук вздрагивать, тысячу раз перестраховываться, а вырвутся за кордон, глотнут воздуха свободы — и кажется им, будто все опасности позади, и начинают о таком болтать во всеуслышание, о каком дома даже подумать громко боялись, чтобы мысли никто не почитал. О том, дурачки, забывают, что руки-то у Родины, ох, и дли-и-инные…
— Herr Oberst![88] — на нервной почве повысив начальника в ранге, азартно зашептал Удальцев, тоже подзабывший, что не в родном Москов-граде находится, а в чужой стране. — Das sind sie! Verschwörer! Man muss nehmen![89]
— Nein! Nicht jetzt, später![90] — Роман Григорьевич пока не слишком хорошо представлял, как их, заговорщиков, можно «взять».
…— И кого же они воскресили, твои патриоты? Позволь полюбопытствовать, — циничный Николушка старался казаться равнодушным, но голос предательски подрагивал. — Уж не самого ли Бессмертного? — это было сказано с насмешкой, не верил молодой маг в такую возможность. Но собеседник многозначительно молчал. — Что?!! Нет!!! Да вы с ума сошли!
