С этими словами дохлая зверюга вдруг ожила, неловко поднялась на ноги, потопталась на месте в безуспешной попытке оглянуться — волчья шея не желала поворачиваться как надо, и обратилась к Удальцеву с деликатной просьбой:

— Тит Ардалионович, будьте добры, посмотрите, с меня подштанники не сползли? Что-то мне неловко…

— Ага! Ага! — вскричал юноша с азартом. — Никуда они не сползли! Я вас предупреждал, что одежда будет мешать!

— Вы были правы, — честно признал волк. — Мешает. Но теперь уже нет смысла снимать… Эй, эй, Иван Агафонович, что с вами? Удальцев, держите его скорее, он куда-то валится!

— Подумаешь, какая нежная натура! — фыркнул Тит Ардалионович, наотмашь хлопая по щекам позеленевшего Листунова — уж с ним-то он церемониться не собирался.

Процедура возымела действие: будущий народный герой перестал валиться навзничь, обрёл свой природный цвет и потребовал от Тита Ардалионовича объяснений — требовать что-то от Романа Григорьевича ему было не по чину, не важно, в волчьем тот пребывал обличии, или в человечьем.

Удальцев отвечал своему недругу свысока.

— Ваша нездоровая реакция, Иван Агафонович, меня удивляет. Вы же не грохаетесь в обморок, если встречаете на улице академического мага, или знахаря какого-нибудь? Их высокоблагородие — ведьмак по природе, неудивительно, что ему захотелось немного попрактиковаться в конверсии.[79] Заурядное колдовское действие, а вы сомлели, будто барышня!

На «барышню» Листунов вспыхнул, и Роман Григорьевич стал опасаться, не дошло бы у подчинённых до дуэли. Хотел уж, было, вмешаться, но, к счастью, обошлось без крайностей. Иван Агафонович лишь пробормотал что-то невнятное о странных и неуместных затеях, но поскольку речь шла о старшем по чину, развивать идею дальше не стал, уселся на свою койку с видом глубоко оскорблённого достоинства и на какое-то время умолк. Удальцев счёл, что пора продолжить эксперимент.

— Ваше высокоблагородие, теперь давайте перекинемся обратно, в человека.

— Нет, подождите, я хочу немного пообвыкнуться, — возразил Роман Григорьевич и принялся похаживать по каюте, время от времени по-собачьи передёргивая лопатками, стиснутыми рубашкой.

Ощущений было множество, и все новые.

Оказалось, что передвигаться на четырёх конечностях вместо двух очень удобно: обретаешь особую устойчивость. Какая-то лёгкость чувствовалась в теле — хотелось вырваться на простор, в чисто-поле, промчаться так, чтобы задние лапы сверкали, потом хорошенько вываляться в снегу и кого-нибудь укусить. Да хоть того же Листунова цапнуть клыками за мясистую ляжку, чтобы жизнь мёдом не казалась!.. Но нет! Такие недостойные помыслы следовало пресекать в корне. «Роман Григорьевич, — сказал себе Ивенский очень вежливо, — стыдитесь! Кусаться — это не комильфо. Вы серый волк, а не дамская левретка». Он облизнул языком зубы — эх, вот клыки! Такими цапнешь — полноги как не бывало! А язык стал как будто тоньше, и длиннее — это оттого, что морда узкая. Очень непривычно во рту, как ещё разговаривать удаётся, с такой-то пастью? Должно быть, по привычке.

Не менее странное ощущение вызывал спрятанный в штанах хвост — казалось, будто спина тоже выросла в длину. А с шеей вышла неприятность, она перестала ворочаться: надо оглянуться — поворачивайся всем корпусом. Неудобно. Зато небывалую подвижность обрели уши: хочешь — прижмёшь их к голове, хочешь — навостришь домиком, можно развести их в разные стороны, можно дёргать двумя сразу или порознь, поворачивать под нужным углом, прясть, как лошадь…

Такое поведение начальства встревожило Тита Ардалионовича.

— Роман Григорьевич, у вас всё благополучно?

— А что? — не понял тот.

— Уж очень вы энергично дёргаете ушами. Вас что-то беспокоит?

— Это я для развлечения, — пояснил агент Ивенский, — а то когда ещё придётся… Знаете, оказывается, человечество много теряет из-за неподвижности ушей. Звуки воспринимаются плоскими, невыразительными. Волчье ухо гораздо чувствительнее к их нюансам. Я бы посоветовал всем композиторам и музыкантам научиться оборачиваться в зверей, это открыло бы перед ними множество новых возможностей.

— Правда? — заинтересовавшись, вступил в беседу Листунов. — Значит, звуки вы в теперешнем своём состоянии воспринимаете иначе, чем люди. А запахи и зрительные образы?

Насчёт запахов Роман Григорьевич сёл нужным промолчать, хотя бы потому, что в помещении наличествовали три пары сапог, а поблизости от каюты располагалась уборная. Самым же невыносимым запахом обладала дешёвая кёльнская вода Ивана Агафоновича, от неё Романа Григорьевича и в человеческом виде слегка мутило, о волчьем и говорить не приходится, впору было нос лапой зажимать.

Со зрительными образами дело обстояло ненамного лучше — мир предстал перед Романом Григорьевичем черно-белым, почти как на фотографическом снимке, только зелёный коврик у двери отчасти сохранил свой цвет, поменяв оттенок на более глухой. Появилась дальнозоркость: предметы вблизи стали чуть расплываться, зато на дальней стене он теперь мог различить буквально каждое пятнышко, каждую трещинку. Оказалось, лампа под потолком вся засижена мухами — с лета не оттёрли. И особенно остро глаз стал реагировать на малейшее движение. Он замечал, как у спутников его при вдохе расширяется грудная клетка, и шевелятся ноздри, как глубоко под койкой дрожит от движения воздуха пёрышко из подушки (из-под двери, оказывается, здорово дует!), а к маленькому саквояжу Удальцева коварно подбирается рыжий прусский таракан… Эх, чем бы его пристукнуть? Не голой же рукой… в смысле лапой! И не вооружишься ничем — короткие, когтистые волчьи пальцы не приспособлены удерживать предметы. Тоже неудобство!

С тараканом Тит Ардалионович разделался сам, при помощи сапога. А потом предложил новый эксперимент — ну, никак не желал покоя его не в меру деятельный ум.

— Ваше высокоблагородие, — в присутствии Листунова он упорно придерживался официального обращения к начальству, — а давайте я сбегаю на камбуз, принесу сырого мяса, и посмотрим, понравится оно вам, или нет?

От такого предложения бедного Романа Григорьевича снова замутило похуже, чем от кёльнской воды.

— Нет, — очень решительно отказался он, — увольте. Я слишком недавно пребываю в волчьей шкуре, чтобы мои кулинарные пристрастия изменились столь радикально. И потом, мы совсем недавно завтракали. Вот если бы вы были столь любезны, и дали мне воды в глубокой миске, я был бы вам весьма признателен, — он почувствовал, что в горле совсем пересохло, должно быть, от пережитого волнения…

О! Знал бы Роман Григорьевич, какие волнения ждут его впереди!

Беда в том, что Иван Агафонович очень интересовался холодным оружием и был по этой части истинным знатоком, в народном же чародействе решительно не разбирался. Иначе он никогда не поступил бы столь опрометчиво, что бы там ни воображал господин Удальцев, в каком бы злонамерении его ни подозревал!

Просто в какую-то минуту взгляд пальмирца случайно упал на примечательную рукоять ножа, торчащую посреди пола, и он, повинуясь чистому любопытству, выдернул оружие из щели. Взял в руки, повертел так и эдак:

— О! Занимательная вещица. Разбойничья финка? Я видел такие у… — начал он, но был прерван самым неделикатным образом.

— А-а-а! — завопил Тит Ардалионович, и Ивенский своим волчьим зрением заметил, как от лица подчинённого отлила кровь. — Что вы наделали, несчастный?!!

— А что такое? — не понял тот.

Удальцев был само отчаяние, только что не плакал.

— Его нельзя, нельзя было трогать! Если вытащить нож, через который перекидывался ведьмак или колдун, он больше никогда не сможет вернуть человеческий облик! Так и останется зверем на веки вечные! Вы сгубили его высокоблагородие! Вы настоящий преступник и злодей, Иван Агафонович, вас под суд надо!

— Но я же не знал! — панически пролепетал Листунов и отшвырнул нож с таким ужасом, будто сей неодушевлённый предмет прямо в его руках вдруг обернулся ядовитой гадюкой.