— Хорошо, — ностальгически вздохнул Ивенский, особенно ясно чувствуя в этот миг, что на старом служилось лучше.

После короткого обмена новостями (Максим Семёнович в отъезде — женит брата в Нижнем Новограде, младший пристав Курочкин тоже намедни женился на купеческой дочери, и кстати, раскрыл-таки дело о воровстве на строительстве общественных бань — в таком духе), Роман Григорьевич, опять-таки умолчав о главном для себя, передал магу слова Ворона о загадочной «землице» — не знает ли уважаемый Иван Ярополкович, что это за субстанция такая, какую представляет опасность, и вообще, насколько достоверным кажется ему рассказ пальмирского колдуна?

Орлин выслушал его не перебивая, и потом долго ещё молчал нахмурившись, покусывая длинный чёрный ус, совершенно лишний на его круглом, простоватом для мага лице.

— Вот ведь беда какая! — вымолвил он наконец. — Пришла беда, откуда не ждали, да… Знаю я, Ромочка, об этой землице, да вам-то открыть не могу — вы к нашему колдовскому сословию не принадлежите. С другой стороны, и молчать нельзя, если правду ваш Ворон сказал… Эх, как же нам с вами быть-то? — он снова надолго задумался. — Знаю! Отправляйтесь-ка вы в дом этого убиенного прохиндея Понурова, не тем будь помянут, да поищите среди его книг личный дневник. И сами книги пролистайте, может, почтёте что интересное… Только совсем уж чёрные в руки не берите, от греха; да они вам и ни к чему. Смотрите среди справочников, а может, и учебник какой у него завалялся, на наше счастье.

— А если дневник окажется зашифрован? — обеспокоился Ивенский. Он слышал, что маги пользуются такими сложными шифрами — простому человеку ни за что не разгадать.

— Не окажется, — обещал Иван Ярополкович с иронической улыбкой. — Видите ли, Ромочка, уж так мы, маги устроены, что жаждем посмертной славы, и дневники кропаем не для себя — для потомков, чтобы могли лучше оценить наше величие. Так зачем же осложнять им жизнь шифрами, вдруг они тогда и читать-то не захотят наши рукописи, и весь труд даром пропадёт? Нет, шифруют научные изыскания, своды рецептов и заклинаний — то, что может попасть в руки соперников, но не личные записки. Текст вы прочтёте — в этом можете не сомневаться. А уж если будет что-то непонятно по сути его — милости прошу, растолкую. Тогда уж ответственность за разглашение секретных знаний будет формально не на мне, а на Понурове — с него, покойничка, не убудет.

Обнадёженный таким образом Ивенский поехал на Боровую. На душе его было тревожно. Во-первых, взволновали зловещие слова Орлина о беде, которой не ждали — похоже, дело было много серьёзнее, чем казалось вначале. Во вторых… Не то чтобы он боялся призраков. Совершенно он их не боялся. Не надо думать, что эти бесплотные создания водились исключительно на Капищах и в подобных «дурных» местах. Да что греха таить, едва ли не в каждом старинном московградском доме обитал свой призрак, а то и не один. В самом Кремле, в царских палатах их счёт вели на десятки. Поговаривали, что и в Пальмире не лучше дела — дескать, там сам Павел является по ночам, посиневший и страшный… Так или иначе, владельцы домов о призраках своих предпочитали помалкивать. Ведь с каждым привидением связана своя история, в подавляющем большинстве случаев, нелицеприятная: убийство, самоубийство, вытравленный плод… Кто захочет выносить сор из избы?

К слову, был свой призрак и у господ Ивенских. Правда, не в доме, а в одном из поместий под Тверью. Роман Григорьевич не раз бывал там в детстве, и призрака бегал смотреть на жальник,[62] хоть папенька и запрещал строго-настрого. Но опять же, запрещал не из страха перед потусторонним, другая была причина.

Призрак этот при жизни был из числа ивенских кабальных мужиков, звали его Сидор, по прозвищу Охальник. Работал в кузне — мехи раздувал, на большее ума не хватало. Зато голосище имел, как у дьякона византийской веры. Однако, пел он этим своим голосищем отнюдь не божественное, а такое, что при бабах и малых детях даже шёпотом произносить нельзя, чтоб не вышло беды. Сколько раз его добром просили — не пой, сколько раз собирались мужики да отхаживали его дубиной. Всё равно пел, окаянный. Как хмельную чарку пригубит — так и заголосит, хоть уши затыкай всем селом. И голосит, и вопит, пока в канаву не свалится и не заснёт. Так и заснул, и не проснулся однажды по зимнему времени — замёрз. Все мужики стояли как один: сам замёрз, никто ему не помогал. И старыми богами в том клялись, и на церковную маковку крестились. Тут же и зарыли покойника, где лежал — во рву у дороги.

С тех пор и пошло: как на небе полная луна — сидит призрачный Сидор Охальник на могильном своём бугорке и орёт непотребное так зычно, что при западном ветре и в господском доме слышно, а все псы в округе ему подвывают. Стыда не оберёшься! Уж сколько ведунов да колдунов приводили на ту могилу, сколько учёных магов господа приглашали из города — не счесть. Ни один не сумел успокоить «замёрзшего спьяну» Сидора!

Кончилось тем, что господа в тверское имение почти перестали наезжать: ну, что это такое — и гостей пригласить неловко, и молодой барин успел набраться лишнего…

А к чему мы это всё рассказываем? Да к тому, что с беспокойными мертвецами Роман Григорьевич свёл знакомство ещё в детстве, с тех пор относился к ним вполне равнодушно. И всё же мысль о том, что ему предстоит провести не один час в пустом доме, где совсем недавно пролилась кровь, роясь при этом в чужих, притом магических вещах, душу как-то не грела. С помощником было бы веселее. Но не дожидаться же, пока поправится Удальцев? Городового, что ли, с собой прихватить? Ну да, и будет он, маясь от безделья, слоняться по дому, грохотать сапогами, хватать что не просят ручищами и раздражать своим скучающим видом… Нет, лучше обойтись без посторонних.

Сорвав с дверей сургучную печать, Роман Григорьевич решительно шагнул в переднюю.

Осиротевший дом стоял холодным и тёмным — печи не топились, шторы на окнах были опущены, чтобы с улицы не таращились зеваки, и воры не могли приглядеть, что плохо лежит. Пахло как в погребе, углы промёрзли так, что покрылись инеем до самого потолка. Колдовские зелья и настои в бутылях и флаконах замёрзли, расколов стёкла свих вместилищ. Настанет тепло, и растекутся по стеллажам ядовитые лужи, упадут на пол ядовитой капелью, сольются, перемешаются, и что родится из этой немыслимой смеси — одни боги ведают! «Белозёр — остолоп! — подумал Роман Григорьевич с раздражением. — Велено же было, позаботиться о магическом имуществе. Так-то он позаботился! Ах, никакого порядка в нашем ведомстве, обо всём приходится думать самому! Придётся теперь привлекать Мерглера, чтобы навёл здесь порядок, зелья во что-то собрал, пока не растаяли…» — от этой мысли настроение испортилось окончательно. Вдобавок, из тёмного холодного угла вылез закутанный в кусок стёганого одеяла домовой, принялся плакать, жаловаться на горькую судьбину и канючить хлебушка.

Хлебушка у Ивенского при себе, сами понимаете, не имелось. Пришлось глянуть на домового глазом. Тот панически взвизгнул и пропал, обронив в спешке одеяло — оно осталось лежать на полу немым укором жестоким ведьмакам.

— Никакого покоя нет! — посетовал Ивенский вслух, выглянул на улицу и послал караульного, приставленного стеречь место преступления, в булочную.

И хорошо сделал. Едва в холодном доме запахло горячим сеяным хлебом, оголодавший домовой позабыл страх и высунул из стены сизый нос.

— Ешь и больше не беспокой меня! — велел Роман Григорьевич, стараясь, чтобы голос звучал как можно суровее.

Буханка моментально исчезла в стене вместе с одеялом и сизым носом. Послышалось отдалённое торопливое чавканье. А потом из резного шкафа, того, что со львами и единорогами сама собой вывалилась и упала к ногам Ивенского, ещё даже не успевшего приступить к поискам, небольшая по формату, но объёмистая тетрадь. На коричневом коленкоре переплёта золотом было оттиснуто: «Dnewnic».[63]