Ночью случилось долгожданное — выпал снег, завалил всё кругом белыми шапками. Москов-град проснулся свежим и праздничным, ушла осенняя тоска. Даже торговки горячими бубликами кричали на углах особенно лихо, даже вороны каркали весело. На службу ехали уже в санях — и-эх, с ветерком! Сани не занесло, не перевернуло, из чего Роман Григорьевич утвердился во мнении, что чёрная полоса его жизни осталась-таки позади.

У входа в Отделение привычно толпился народ — значит, вышел кто-то из хворавших, раз дежурный не разогнал. От толпы пахло странно и приятно — не то свежей зеленью, не то душистым сеном.

— Что это за запах? — удивился Удальцев.

— Истод! — ответил Роман Григорьевич весело.

— Истод? — не понял юный, не знающий жизни надзиратель.

— Истод. Травка такая. Мелкие лавочники любят натирать ею ладони, чтобы, как они выражаются «деньги липли». Примитивная городская магия… Не знаете, отчего доносчики чаще всего встречаются среди мелких лавочников?

Этого Удальцев не знал, да Роман Григорьевич и не ждал ответа, для него вопрос был чисто риторическим.

Едва они вошли в кабинет, за Романом Григорьевичем явился дежурный:

— Извольте к господину первому приставу, ваше высокоблагородие!

— Максим Семёнович поправился? — обрадовался Ивенский, и вместе с тем ощутил укол совести: не догадался лично навестить болящего, ограничился тем, что отправил письменный доклад по новому делу!

— Так точно-с, здоровы, бодры и желают видеть вас незамедлительно!

Начальника своего, первого сыскного пристава Окаймленного — такая вот хитрая фамилия досталась любезнейшему Максиму Семёновичу — в управлении уважали за спокойный нрав, пусть не блестящий, но цепкий ум и воистину отеческую заботу о подчинённых. Роман Григорьевич особенно ощутил её на себе в тот памятный день, когда возвращался он с облавы на шайку Чудина Белоглазого с пером, как говорят уголовные, в боку. Он полулежал в пролётке, то и дело сползая куда-то набок, было ему больно и тошно, очень хотелось помереть, а Максим Семёнович сидел рядом, придерживал его за плечи и какими то пустыми, ничего не значащими разговорами помереть мешал. Так это было на самом деле, или нет, но второй пристав Ивенский был убеждён: не случись тогда рядом с ним Максима Семёновича — не было бы его теперь в живых. С тех пор он считал себя его должником.

…— Роман Григорьевич! — не оставив подчинённому времени доложиться по форме, воскликнул первый пристав при виде вошедшего. — Рад вас видеть! Вы, я смотрю, в партикулярном? Взяли дело убиенного мага… как бишь его… — у Максима Семеновича была плоховатая память на имена, чтобы это не мешало работе, он всегда носил с собой особый блокнот, — Понурова! — он нашёл нужную запись прежде, чем Ивенский успел подсказать.

— Да, ваше высокоблагородие, взял, — отчего-то насторожился второй пристав, тон начальника показался ему необычно напряжённым. И точно!

— Напрасно! — вдруг от души выпалил Максим Семёнович.

— Отчего же, Максим Семенович?! — Ивенский от такого заявления даже опешил; собственно, он обязан был это дело взять, и иначе поступить никак не мог. Чем же начальство недовольно?

— Ах, да я не о том, что напрасно взяли, а о том, что напрасно оно случилось, и нам досталось, напрасно! Пусть бы кто другой им занимался! Дурно пахнет это дело, вот что я вам скажу, милый мой Роман Григорьевич. Большой бедой может обернуться. Уж поверьте, я такие вещи нюхом чую!

Да, действительно, было у первого пристава Окаймлённого необычное свойство предвидеть служебные неприятности, это все знали, и в его способностях не сомневались. Поэтому и Роман Григорьевич не стал отговариваться, дескать, пустое, дело как дело. Спросил только:

— Да кому же ещё им заниматься, как не нам? Тут целиком наша юрисдикция.

Но у начальника уж наготове был ответ.

— Особой Канцелярии,[47] вот кому! Вот помяните моё слово, мы с ними ещё столкнёмся, не обойдётся без них. Непростое это дело, ох, непростое. Уж меня вчера, не взирая на простуду, по нему вызывали… — он многозначительно указал пальцем в потолок, что должно было означать его превосходительство, господина обер-полицмейстера Люггерта. — Вызывали, да. Спросили, осведомлён ли — ну, тут я, спасибо докладу вашему, был во всеоружии. О вас лично выспрашивали: кто таков, хорошо ли служите… Уж я им про папеньку вашего упомянул, не обессудьте. Знаю, что не любите этого, да только надежнее, если известно им будет, какого вы рода, кто за вами стоит. А то ведь у нас, если ты не в чинах, да без связей, как: был человек — нету человека, ищи-свищи! Не хочу вас пугать, но дурное это дело, право, дурное! Лучше бы его и не было совсем.

— Так ведь уже завели, никуда не денешься, — возразил Ивенский, не то что напуганный — не умел он пугаться, то ли по характеру, то ли по молодости лет — а, скажем так, заинтригованный. — Просто так закрыть тоже не можем… И потом, ведь интересно, Максим Семенович! Не каждый день у нас магов убивают, а? Я пойду работать?

— Ступайте, что поделаешь, — вздохнул первый пристав. — Только осторожнее будьте, Роман Григорьевич, очень вас прошу!.. Да, и нового надзирателя пришлите сейчас, пусть представится.

— Ведь он тоже в штатском сегодня, — заметил Ивенский с порога. — Я велел.

— Ничего, и без мундира познакомимся как-нибудь.

Роман Григорьевич удалился. Максим Семенович долго глядел ему вслед, пригорюнившись.

Подчинённого своего, Романа Григорьевича Ивенского, Максим Семенович очень ценил. Но в день, когда только известно стало о назначении нового второго пристава, его высокоблагородие господин Окаймленный, был очень недоволен. «Имейте в виду! Самого генерала от инфантерии, героя Второй Крымской, господина Ивенского Григория Романовича единственный сын!» — многозначительно сказали ему у обер-полицмейстера. И он потом весь день сердито бубнил себе под нос: «Ещё не хватало нам в управлении генеральских сынков! И что он в сыскном позабыл? Можно подумать, других мест мало — нужно к нам лезть! Капризы барские! С жиру бесится золотая молодёжь! И как с ним обращаться-то нужно, а? Будет теперь свои правила устанавливать…»

Что ж очень скоро он своё мнение переменил: на типического генеральского сынка, какими себе представлял оных Максим Семенович, молодой пристав Ивенский решительно не походил. И умён был от природы, и образование получил отменное — такое знал, что непонятно зачем и знать-то нужно. С виду крепким не казался, сложение имел изящное, однако, вынослив был не хуже других, стрелял метко, владел и благородной шпагой, и лихой шашкой, и даже разбойничьим ножом — откуда такое умение у юноши из известной дворянской фамилии? Был сдержан и немного замкнут, но без высокородной снисходительности, просто по натуре своей. Вёл себя почтительно настолько, насколько этого требовала разница в чинах, в годах и в опыте. Правил своих устанавливать и не думал, напротив, служил добросовестнее и аккуратнее многих: дисциплину знал, и бумаги умел содержать в порядке (хоть и жаловался, что их слишком много), и со свидетелями разговаривать, и допрашивать без лишней жестокости, но и без лишнего снисхождения. В частной жизни был скромен: жил от родителя отдельно, одевался без франтовства, в свет выезжал редко — желал бы и вовсе не выезжать, да происхождение обязывало, не хотел огорчать отца. Об игре и прочих дурных пристрастиях нынешней молодёжи и речи не шло. О взятках и подавно. Ну, золото, а не подчинённый! Одно в нём тревожило Максима Семеновича: это его бесстрашие — не юношеское, шальное и глупое, которое скоро проходит, а холодное, рассудительное, казавшееся едва ли не равнодушием к собственной судьбе. Такое уж не пройдёт, и долго с этим не живут.

— …Роман Григорьевич, душа моя, — выговаривал он ему. — Да зачем же вы под нож полезли, ведь были совсем в стороне!

Тот отвечал спокойно:

— Что же мне оставалось? Ведь иначе на надзирателя Каширина пришёлся бы весь удар. Для него он непременно вышел бы смертельным, мне же могло повезти. И повезло, к слову.