— КОРОЧЕ! Пошла ты к колдуну…

— Ага! Пошла я к колдуну. Захожу в лавку-то — нет его, хоть и отперто. Я звать — не откликается. Тогда я через заднюю дверь прямо в дом к нему проникнула, а там — батюшки! Лежит! Весь как есть неживой! Убитый! Ну, я подол подхватила, и скорее к вам! Потому как страшно до ужасти!

Роман Григорьевич нехотя поднялся с места. Уж он чуял, что придётся выходить на мороз. А так не хотелось!

— Да ты хорошо ли смотрела, женщина? Может, он просто уснул крепко, утомлённый колдовскими трудами, а ты вломилась без спросу? Или пьяный валяется?

Баба замахала руками.

— Какое там уснул, ваша милость, когда горло от уха до уха перерезано, и кровищи вокруг море разливанное — едва подол не замочила! Убитый, как есть убитый! Чем угодно поклянусь!

— Ну, пошли, поглядим, какой он убитый, — обречённо вздохнул Роман Григорьевич. — Далеко, ты говорила, до места?

— Квартал-другой, ваша милость! — услужливо подсказала баба.

— Дежурный! Вели лошадей подать! — ну, не желал он мёрзнуть пешком по казённой надобности.

— Так ведь эта! Докладываю! Возчик наш тоже захворал!

Что ж, одно к одному…

— А тут к вам ещё одно лицо, ваша милость! Просют принять по службе! С бумагой!

— Ах, некогда мне! Происшествие в городе!

Но тут из-за плеча дежурного раздался звонкий, почти мальчишеский голос.

— Ваша милость! Разрешите отрекомендоваться! Чиновник четырнадцатого класса, Удальцев Тит Ардалионович, прибыл к месту службы в должности младшего полицейского надзирателя!

Это был юноша лет восемнадцати, не больше. По-детски круглое лицо, весёлые глаза. Щёки раскраснелись на морозе, новенький плащ стоит колом, а ему все нипочём. «Ах, молодость, молодость!» — ностальгически вздохнул Роман Григорьевич с высоты своих двадцати трёх.

— Прибыл, стало быть? Ну, служи. Быстренько, собери письменные принадлежности и следуй за мной. Протокол будешь вести — на Боровой убийство.

— Убийство?! — глаза юноши восторженно разгорелись.

Убийство. Не наврала баба, правду сказала.

…Дорога к дому колдуна вышла совсем недолгой, вот только ветер успел перемениться и снова дул в лицо, будто назло. Зато ноги на мостовой не скользили — район был хорошим, помои на улицу здесь никто не лил, только вокруг тумб и фонарных столбов растекались мёрзлые струи собачьей мочи, ну, да их было легко переступить.

Дом «колдуна» тоже оказался хорошим — добротный каменный особняк прошлого века, с шатровой крышей, крытой черепицей на западный манер, и широким крыльцом. Верхний, жилой этаж его смотрел на мир «змеиными» окошечками-бойницами, такими узкими, чтобы ни одно из крылатых чудовищ, каковые в давние времена постройки дома ещё не успели перевестись на Руси, не могло просунуть внутрь голову или лапу.

В нижнем этаже особняка разместилось торговое заведение, и окна его были расширены, переоборудованы в просторные витрины, заполненные всяческими диковинами, призванными поразить воображение посетителя. Были в их числе и разноцветные кристаллы изумительной красоты, и связки неприятных белых кореньев, напоминающих сильно усохшие трупики («Мандрагора!» — со знанием дела прокомментировала провожатая, хотя её никто не спрашивал), и большие бутыли с заспиртованными гадами, и даже чучело редкого зверя индрика (скорее всего, поддельное — больно уж зад смахивал на лошадиный). Но в отличие от большинства городских лавок, вывески над входом в заведение не было, её заменяла богатая медная табличка с затейливо выгравированной надписью.

гласила она. Вот вам и колдун-лавочник! Вот и слушай после этого баб!

У дверей уже толпилась прорва зевак — видно баба воплями своими всполошила весь квартал. Дремуче-бородатый, седовласый дворник в неопрятном тулупе на вате, отчаянно бранясь, гнал их метлой, но они не желали расходиться, стояли и выжидали чего-то. «Охота же мёрзнуть! — подумал Роман Григорьевич с раздражением. — Можно подумать, никогда убитых не видали!»

При виде людей в форменных плащах дворник молодцевато вытянулся и метлу свою перехватил на манер ружья.

— Честь имею доложить! Внутре совершено злодейство! Труп холодный уже! Попытки проникновения посторонних лиц на место преступления пресечены нашими силами! Докладывал дворник Пахом Гусь.

— Молодец! Благодарю за службу! — одобрил Роман Григорьевич от души и протянул бравому старцу серебряный. Дворник просиял: «рад стараться, ваше высокоблагородие!».

Без малейшего скрипа распахнулась дубовая дверь, и молодые люди шагнули через порог магического заведения. Баба хотела просочиться следом, но бдительный страж её отогнал: «Неча, неча лезть, куда не звали! И без тебя господа разберутся! Ты своё дело сделала — чуть не весь город на ноги подняла, окаянная!» Та что-то затараторила в ответ — через дверь уже не было слышно.

…Конечно же, это была не торговая лавка, скорее, приёмная, добротно и не без претензии меблированная. В передней её части стояли приземистые полосатые диванчики на гнутых ножках, низкие восточные столики с инкрустированными перламутром столешницами и комнатные цветы в больших кадках. Задняя часть помещения показалась Роману Григорьевичу чем-то средним между аптекой и библиотекой. Там на двух открытых, упирающихся в потолок стеллажах размещались старинные книги в красивых золочёных переплётах и разнообразная стеклянная посуда, от массивных бутылей с притёртыми пробками до изящных колб и реторт, хрупких как мыльные пузыри. Имелся в комнате и закрытый шкаф, тоже до потолка, с дверцами, украшенными богатой резьбой в виде цветов, единорогов и львов, и защищёнными мощными чарами, от которых казённый амулет на запястье приблизившегося пристава моментально стал горячим. Видя такое дело, Роман Григорьевич решил осмотр его отложить на потом, и вплотную заняться трупом, каковой обнаружился здесь же, на первом этаже, в смежной комнате, служившей, судя по скромной обстановке и обилию всевозможной магической утвари, хранилищем или кладовой.

Несчастный гроссмейстер, лежал на некогда дорогом, а ныне изрядно потёртом персидском ковре, широко раскинув руки; пальцы их были судорожно скрючены, будто продолжали скрести пол. Подол его чёрной, шитой золотом мантии неприлично задрался, обнажив худые белые ноги, уже покрытые трупными пятнами, и смешные полосатые подштанники. Огромная, действительно от уха до уха, рана зияла под вздёрнутым бритым подбородком. Страшный удар почти отделил голову от туловища, она держалась только на позвонках и смотрела в потолок широко открытыми, ничего не выражающими глазами. Крови вокруг разлились целые лужи, даже стены местами были забрызганы. Неприятное, конечно, зрелище. У Романа Григорьевича даже аппетит пропал, хотя ещё минуту назад он скорбел о горяченькой булочке, что так ему и не досталась.

— Ну, что, заводи протокол, — не оборачиваясь, велел он своему юному спутнику. — Пиши… Так, что мы имеем? Труп пожилого мужчины средних лет, благородной наружности… Пишешь?

Ответом ему был не то всхлип, не то стон. Пристав обернулся. Новоиспечённый инспектор стоял, тяжело привалившись к косяку. Лицо его было совершенно зелёным, а глаза — дикими. Руки мелко тряслись. В общем, писать протокол было некому.

— Ступай на улицу, отдышись, — велел Роман Григорьевич удручённо.

Тит Ардалионович что-то обморочно пискнул и выполз из комнаты по стеночке.

«Ну что за изнеженная молодёжь нынче пошла!» — сказал себе господин Ивенский. Его самого трупами было не удивить. Дело в том, что вырос он не просто в военные годы,[37] а на войне, в действующей армии. Папенька его в ту пору генеральских эполет ещё не носил, служил простым полковником. Матери же своей юный Ивенский не знал вовсе. Папенька уверял, будто она скончалась родами, но злые языки возражали: не скончалась вовсе, а вскоре после рождения первенца сбежала за границу с каким-то музыкантом. Так или иначе, материнской опеки Роман Григорьевич был лишён. Не желая доверять воспитание единственного наследника посторонним людям, полковник Ивенский всюду возил его с собой, и лихие военные времена не стали исключением. Только не нужно думать, будто полковничье чадо росло этаким сыном полка, либо малолетним дикарём вроде полубеспризорных маркитантских детей. Уж конечно, отец озаботился дать ему надлежащее образование и воспитание, и всякий раз, когда очередного гувернёра настигала шальная пуля или осколок бомбы, непременно нанимал нового, как ни старался сын убедить папеньку, что все науки уже постиг, и в воспитателях боле не нуждается. И в лобовые атаки полковник наследника не пускал, заставлял отсиживаться в ставке. Только в пору больших отступлений и приходилось повоевать малолетнему Роману Григорьевичу, потому что когда враг прёт и войско бежит, дорог каждый штык, да и отсиживаться, собственно, негде. Отступал папенькин полк редко, однако, этого хватило, чтобы будущий сыскной пристав насмотрелся такого, что вид мёртвого тела больше не мог его смутить.