Зал постепенно наполнялся людьми. Софи разглядывала их с затаенным интересом, но ничего необычного не заметила.

Зато когда под окно подъехал, рыча мотором, и остановился длинный черный автомобиль, не могла отвести взгляда от вышедшей из салона женщины в легкой шубке и широкополой шляпе со страусовыми перьями и маленькой дымчатой вуалью.

— Кто это? — поинтересовалась она у Тьена, не сводя с незнакомки глаз. Та как раз остановилась у дома на противоположной стороне улицы и, смеясь, разговаривала о чем-то с подошедшим к ней мужчиной.

— Считаешь, я тут всех и вся знаю? — вопросом на вопрос ответил парень. — Наверное, какая-то ш-ш-ш… куртизанка. Их тут много живет.

Софи никогда не слышала о такой профессии, но по виду дамы заключила, что куртизанки, должно быть, неплохо зарабатывают. Шубка, шляпка, сапожки лаковые. Да и на авто не каждый себе позволит разъезжать.

— А ты не знаешь, — снова обратилась она к вору, — на куртизанку сложно выучиться?

Тьен, если и знал, не ответил: сначала чаем поперхнулся, потом официант эклеры принес, а затем и вовсе странное началось.

То, что день для похода в Ли-Рей он выбрал неудачный, вор понял сразу. Никого из стоящих сочинителей в кофейне сегодня не наблюдалось, зато присутствовал "сам" Александр Виллер, а этот тип всегда раздражал Тьена разнузданными манерами и пошлыми стишками, которые, тем не менее, охотно печатали многие издания. Мэтр (по его собственному мнению, которое в корне не совпадало с мнением Тьена) восседал за столом прямо в шубе, словно хотел показать, что в любой момент готов встать и гордо удалиться, хотя всерьез рассчитывать на такую удачу не стоило.

Но еще оставался шанс, что кто-нибудь из новичков сумеет удивить.

Правда, сперва удивила Софи. Учиться на куртизанку! Такого и нарочно не придумаешь.

Юноша выкашлял не в то горло попавший чай и всерьез задумался над ответом, но без предупреждения начавшиеся чтения позволили отложить обсуждение щекотливого вопроса.

— Друзья, мои! Друзья! — маленький верткий мужичонка в широких шароварах, заправленных в растоптанные кирзовые сапоги, и вышитой косоворотке выскочил в центр зала и картинно воздел к потолку руки. Судя по наряду, один из тех, кто презирает прогресс, ратует за "возвращение к истокам" и строчит бесконечные пасторали. — Друзья, послушайте! Не диво ли, такое тепло посреди зимы? Вчера, сегодня. Снег тает, птицы щебечут — весна, да и только! Об этом и только об этом хочется нынче писать!

Растаял снег, в душе весна.

И солнце светит высоко.

Оковы ледяного сна

природа сбросила легко.

Вот лишь вчера мела метель,

а нынче ясно и тепло.

Вы слышите, звенит капель?

Звенит, календарю назло!

И птичий щебет за окном,

И талые журчат ручьи…

Банальщина. Но чтец подкупал искренностью. Он в самом деле радовался теплу и стремился поделиться со всеми этой радостью.

Тьен исподволь взглянул на свою спутницу. Софи слушала с улыбкой, весна, о которой вещал поэт, цвела в ее глазах.

Однако не всем пришлись по вкусу восторженные строки.

— Сядьте вы, пугало огородное! — выкрикнул кто-то. — Кому здесь интересно, что и откуда там у вас капает?

Послышались смешки, грубияна поддержали в несколько голосов, а вступиться за охаянного сочинителя никто не пожелал.

После этого читать о природе и погоде уже побоялись.

— Мне любовь твоя в тягость,

мне она не нужна.

За минутную радость

дорогая цена.

За минутную слабость

я слезами плачу.

Мне любовь твоя в тягость,

я ее не хочу…

Рискнувшая выйти на середину зала девица бросала отрывистые фразы, уверяя неведомого поклонника в том, что не нуждается в его любви, но именно любви барышне и недоставало. Или хотя бы любовника. Глядишь, и нервозности поубавилось бы.

— Жизни тонкая нить оборвется беззвучно.

То ли стон, то ли вздох — и душа белой птицей

Улетит, в небесах навсегда растворится.

Может, это и лучше?

Может, и лучше. Некоторые так прямо читавшему этот стих юноше и сказали.

Тьен ушел бы, как только допил чай, но Софи, похоже, нравилось. Не все, конечно, но очень многое, в основном благодаря той же чистосердечности, с которой читал свое сочинение первый выступавший.

Поэты, как вор уже замечал, вообще народ искренний. За некоторым исключением.

Виллер, например.

Бородач доел свой пирог, дождался, когда затихнут споры вокруг очередного озвученного творения и медленно поднялся из-за стола:

— Любовь. Что вам о ней ведомо,

юнцам, едва начавшим жить?

Вам это чувство не знакомо!

Ужель вы думали, любить

так просто? Маяться ночами?

Стишки бездарные кропать,

чтоб после их прекрасной даме

в письме сердечном написать?

Голос у него был шикарный. Глубокий, красивый. Если бы не чрезмерный пафос, одним своим голосом Виллер мог бы превратить посредственный стишок в жемчужину поэзии. Но "мэтр" фонтанировал неуместными страстями.

— Любовь — нелегкая наука…

Из всего зала по непонятной причине выбрав Тьена, Александр Виллер обращался теперь непосредственно к нему. Приблизился, тяжело ступая и навис над вором. Громкий голос, исполненный чувства собственного превосходства и уверенности в своем праве поучать всех и вся, зазвучал над головой:

— Любовь есть непосильный труд!

— Покуда не отсохнет уд.

Тьен попал в рифму, да и по смыслу совпало, но то, что он произнес это вслух, юноша понял, лишь увидев перекошенное лицо стихоплета. Кто-то несмело хихикнул, подавая пример, и через секунду зал уже сотрясался от хохота.

— Щенок! — возопил поэт. — Как ты посмел испохабить мои стихи?!

— Да там и портить нечего было, вы сами неплохо справились, — отказался от незаслуженной похвалы вор, плеснув маслица в костер всеобщего веселья. Виллера тут мало кто любил.

Поняв, что истерикой ставит себя в еще более неловкое положение, мэтр глубоко вдохнул, приосанился и заявил во всеуслышание, демонстративно отвернувшись от их столика:

— Каждая бездарь, неспособная связать и двух слов, рада охаять творение мастера.

— Не нужно быть виноделом, чтобы отличить дешевую сивуху от выдержанного бренди, — спокойно возразил вор.

— Нет, каков! — взвился Виллер. — Кто ты вообще такой? Что ты тут делаешь?

— Я? Скромный поклонник поэтического таланта… которого у вас, любезнейший, увы, нет. Зазывала на ярмарке на ходу слагает куплеты, и это у него выходит лучше вашего.

— Зазывала? — мэтр побагровел. — Зазывала может лучше?

— Любой может, — хмыкнул Тьен.

Он не любил ввязываться в споры, но если уж случалось, шел до конца.

— Любой, значит? — сощурился поэт. — Давай, докажи! Раз любой, то и ты сможешь. Удиви меня, сопляк. Хоть строфу. Хоть две строчки.

Сам напросился. Но идти на попятную вор не собирался.

— В сердце любовь расцветает как роза.

Но у розы — шипы.

— Что это? — сдвинул брови Виллер.

— Две строчки.

— Но это не стих!

— Стих, — заявил уверенно Тьен.

— Знаете, Александр, а в этом что-то есть, — заметила дама в меховом манто, меланхолично растягивая папироску. — Образно, емко.

— Мне тоже нравится, — сказала тихо Софи.

С дамой Виллер связываться не захотел, а вот на мелкую накинулся.

— Нравится? Глядите-ка, ей нравится! Может и вам есть, что рассказать мне, прелестная барышня?

— Есть, — спокойно кивнула девочка. — У вас в бороде крошки.

И минуты не прошло, как Александр Виллер вылетел из кофейни, громко хлопнув дверью. Все-таки правильно он шубу не снимал.

Когда стремительный уход мэтра и лихо осадившая его парочка перестали занимать собравшихся в кофейне стихоплетов, чтения продолжились, и Тьен рискнул отлучиться. Зашел в уборную, а оттуда на кухню. Работавшая судомойкой Матильда часто хаживала на рынок в Торговой слободе, а за четвертак не отказалась на выходных завернуть на квартиру к вышивальщице Манон, передать записочку ее кавалеру.