Черчилль бросил косой взгляд на объемистую папку с печатями и росписями, разумеется, закрытую. Без сомнения, он понял, что в ней, оценил также и то, что все бумаги заботливо убраны под серый картон. Губы его поджались, Бульдог устремил взгляд на хозяина кабинета.

— Мы давно не виделись, мой друг, — светским тоном произнес Ллойд Джордж. — Признаться, я корю себя за то, что неотложные дела иногда заставляют меня забыть об узах дружбы.

— Да, понимаю, — хрипловато ответил Черчилль.

— Что с вашим здоровьем? — участливо поинтересовался премьер.

— Болел, — односложно ответил собеседник и, спохватившись, дополнил в том же официальном стиле: — Увы, мое здоровье несколько пошатнулось, но это преходяще.

— Надеюсь, ничего серьезного? — с искренней заботой спросил премьер.

— Слава богу, ничего. Было опасение, что это грипп, но оно не подтвердилось.

— Я очень рад, грипп сейчас был бы весьма некстати.

Они обменялись понимающими взглядами. «Испанский» грипп продолжал собирать обильную жатву, не делая различия между странами и сословиями, поражая равно и принцев, и нищих, преклонных стариков и младенцев в колыбелях. Страшна была даже не столько сама инфлюэнца, сколько ее многочисленные осложнения. Поговаривали, что эпидемия уже унесла жизней больше, чем потеряли все участники войны, вместе взятые, но кто сейчас подсчитает — так ли это?..

— Ну что же, можно считать, что мы прошли неизбежный этап обмена любезностями, — без перехода сменил тон и тему Ллойд Джордж. — Полагаю, традиционную преамбулу относительно погоды и здоровья родственников опустим.

— Мудрое решение, — с легчайшей ноткой сарказма согласился Черчилль. — «Достоинство всякого дела в его краткости».

— Ах, Уинстон, Уинстон, — мягко укорил его собеседник. — Не следует так искажать цитаты. «Достоинство всякого дела в его завершении».[307]

— Это не искажение, а творческое переосмысление, — парировал Черчилль. — Удел прогрессивного ума — умение обращать себе на пользу сокровища мировой словесности.

— Разумно, — одобрил премьер. — Весьма разумно и… хм… прогрессивно. Воистину общение с вами само по себе есть благо. Однако, всему есть свое время. Наступило время перейти к сути дела, если, разумеется, вы не возражаете.

— Совершенно не возражаю, — согласился Черчилль.

Ллойд Джордж положил локти на подлокотники, сложив пальцы домиком, и несколько секунд молча смотрел прямо в глаза собеседнику. Черчилль выдержал взгляд с достоинством, лишь слегка перебирая пальцами, все так же сложенными на животе.

Премьер слегка кивнул, словно выражая одобрение увиденному.

— Уинстон, я буду весьма краток. Вы приносите отчизне неоценимую пользу, пребывая на своем месте, в Комитете. — При этих словах на лице Черчилля болезненно дрогнул мускул, выражая волнение и недовольство, но премьер продолжил как ни в чем не бывало: — Тем не менее мне кажется, что ваши таланты используются не самым полным и надлежащим образом.

Внешне Бульдог не изменился ни на йоту, но обостренным чутьем премьер почувствовал, как Черчилль подобрался, обратившись в слух, жадно внемля каждому его слову.

— Да, совершенно ненадлежащим, — повторил Ллойд Джордж, внимательно наблюдая реакцию собеседника. — Увы, в вашей карьере наступил некоторый застой, вызванный операцией в Галлиполи и… событиями минувшего года. Но, мне думается, настало время изменить положение дел.

— И в какой же сфере, по вашему мнению, я мог бы использовать свои достоинства и таланты наиболее… исчерпывающе? — спросил Черчилль, осторожно подбирая каждое слово.

Ллойд Джордж выдержал паузу, наслаждаясь моментом. Начальственное глумление над тем, кто занимает более низкое положение на карьерной лестнице, было ему совершенно чуждо, но Леонард Спенсер обладал таким мощным эго, питавшим безумную отвагу, что премьер не удержался от искушения слегка укротить его театральной паузой. Диктатор молчал, а его гость тяжко страдал от надежды и неопределенности, старательно скрывая смятение чувств за маской спокойной вежливости.

— Как вы, безусловно, знаете, — деловым и сухим тоном продолжил премьер-министр, — до большого наступления осталось два дня. Генералитет категорически уверил меня, что на этот раз осечки не будет и дни рейха сочтены. Их уверенность радует, но с той же уверенностью они предрекали победы и ранее. Эта кампания будет очень тяжелой и крайне ответственной, при этом в ней война будет близко, как никогда ранее, идти рука об руку с политикой. К сожалению, я не могу сам присутствовать на передовой, наблюдая за происходящим собственными глазами. Но это ограничение преодолимо. Уинстон, я хочу и надеюсь, что вы будете моими глазами и ушами в последнем акте этой затянувшейся драмы. Я предлагаю вам стать моим представителем на континенте.

Секунду-другую Черчилль осмысливал сказанное, когда же до него окончательно дошел смысл предложения, мопс исчез, а на его месте возник разъяренный Бульдог, с трудом сдерживающий злость.

— Иными словами, вы предлагаете мне стать ходячим телефонным аппаратом, — процедил он.

— Не совсем так, но, в принципе, можно оценить вашу задачу и таким образом, это зависит от точки восприятия, — согласился премьер, взвешивая реакцию и слова гостя. Нельзя сказать, чтобы он считал Черчилля своим другом, по крайней мере в том смысле, который обычно вкладывают в это понятие рядовые люди, далекие от политики. Но относительно молодой и запредельно амбициозный политик импонировал диктатору своей энергией, готовностью бросить вызов испытаниям. И, что немаловажно, он был готов не только бросаться в авантюры, но и принимать на себя груз ответственности и критики.

Если сейчас Бульдог уйдет, что же, придется поставить крест еще на одном представителе старой аристократической касты. Личный представитель премьер-министра на фронте — это, безусловно, формальное понижение в сравнении с нынешней должностью председателя «танкового комитета». Однако, при правильно разыгранных картах, такое понижение может оказаться гораздо перспективнее в плане дальнейшего развития карьеры. Если Уинстон этого не оценит, значит, в нем слишком силен голос чувств, заглушающий шепот разума, в таком возрасте это уже не лечится. Если же останется…

— Я согласен.

Черчилль сел прямо, словно проглотил линейку, глубокие морщины прорезали его лоб.

— Это прекрасно, мой друг, — одобрил его Ллойд Джордж. — Но мне кажется, что вы не совсем верно понимаете ситуацию.

Черчилль нахмурился еще больше, соображая, к чему клонит оппонент.

— Я читаю в ваших словах: «Хорошо, я, так уж и быть, соглашусь», — промолвил премьер. — В то время как истине более соответствует: «Я принимаю ваше щедрое предложение и постараюсь всемерно оправдать оказанное доверие». Так было бы правильнее.

— Если это шутка, то она приобрела дурной привкус, — отчеканил Черчилль, собираясь встать. Его губы подрагивали, с языка явно пытались сорваться слова из тех, что не учат на уроках риторики, но председатель Комитета сдержал порыв. — Я уже не молод, чтобы учиться быть мальчиком на побегушках.

— Сядьте, Уинстон! — Слова Ллойд Джорджа прозвучали как удар хлыста. — Сядьте и послушайте.

Он перевел дух, еще раз выстраивая в единую шеренгу все мысли, которые надлежало высказать в строгом и выверенном порядке.

— Друг мой, я всегда искренне уважал вас и ваши многочисленные достоинства. Ваше «каре тузов»[308] безупречно, но ему не хватает одной малости, без которой этот набор становится лишь засаленными картонками. Вам не хватает осмотрительности и сдержанности. Вы слишком импульсивны, порывисты и авантюристичны. Эти качества пристали корсару, но не политику высокого уровня.

— Вы желаете преподать мне урок сдержанности? — осведомился Черчилль.

— Скорее, смирения.

— Я уже слишком стар для таких уроков, — недовольно отрезал Бульдог.