— Победа! Только полная победа, вот что спасет Германию! — вещал кайзер, потрясая здоровой рукой, сжатой в кулак. — В ожидании новой кампании я требую от вас полной самоотверженности, полного самоотречения! В час, когда вражеский сапог уже занесен над порогом нашего дома, мы не можем позволить себе ни тени сомнений, ни секундной слабости! Где истинно немецкая воля к победе?

Эрик Людендорф сделал нервное движение, словно намереваясь сорвать «Большой железный крест»,[265] вцепившийся острыми лучами, как коготками, в мундир чуть ниже воротника. На самом деле квартирмейстер, конечно же, лишь поправил награду, но его невольный жест не ускользнул от внимания кайзера. Вильгельм подошел, почти подбежал к Людендорфу вплотную.

— Эрик, мой добрый Эрик, неужели эта награда, этот почетный знак доблести, тавро достойнейшего из достойных, тяготит вас? — Кончики кайзеровских усов, устремленные вертикально вверх, воинственно подрагивали в такт его отрывистым словам, идущим одно за другим с частотой пулеметной очереди. — Вы, славный и достойный Эрик, олицетворение истинно прусского духа, вы сомневаетесь? Говорите прямо, говорите откровенно — неужели вы сомневаетесь в нашей победе?! Это недопустимо, слышите? Совершенно недопустимо! Я знаю немецкого солдата! Я ел его хлеб! Я видел, как бледные городские парни становились бравыми, здоровыми, закаленными мужчинами! Весь мир потрясен их победами! Почти три десятка стран шли против нас, но мы сокрушили их всех! Трусы пугали меня этими нелепыми выдумками англичан, стращали дивизиями из-за океана — но они снова и снова разбиты! С новым оружием мы уничтожим всех, кто посмеет сопротивляться империи! И теперь вы хотите отнять у германской нации заслуженную ею победу?!

Кёнену крайне редко приходилось чувствовать себя униженным, и практически каждый раз это пренеприятнейшее чувство сопутствовало общению с кайзером Германии. Более всего раздражало категорическое несоответствие статуса и возможностей упрямого монарха, все больше и больше утрачивавшего связь с реальностью, как некогда несчастный баварский король.

Фактически с семнадцатого года в стране действовала негласная военная диктатура, олицетворяемая триумвиратом — Кёнен, Гинденбург и Людендорф. Эти три человека разработали циклопическую программу вооружения армии, создали Военное управление, поставившее под полный армейский контроль промышленность, провели Закон «О вспомогательной службе Отечеству» и дополнения к нему, мобилизовавшие в армию и на трудовую повинность фактически все мужское население страны без ограничения возраста. Невероятными усилиями им удалось остановить каток вражеского наступления, перечеркнув радужные планы Антанты закончить войну до осени восемнадцатого. Население Германии уже открыто голодало, а промышленности не хватало алюминия, бронзы, легированных сталей, бензина, каучука — проще сказать всего. Но невообразимые эрзацы, творимые немецкими химиками, все еще лучшими в мире, помогали хоть как-то удерживать ситуацию под контролем.

И при всем этом, будучи одним из трех неофициальных правителей страны, он, первый из триумвирата, вынужден слушать пропагандистскую трескотню в стиле бульварной прессы, граничащую с бесцеремонной выволочкой. Пустая трата драгоценного времени, от которой никуда не деться, потому что, будь ты хоть первым военным в рейхе, но официальная власть принадлежит невысокому сухорукому человеку. По его желанию будь любезен явиться на зов и терпеливо слушать о том, что необходимо сплотиться, претерпевать и преодолевать во имя civis germanus sum, Аттилы и господь знает чего еще.

Кёнена вновь перекосило, даже не столько от воспоминаний о собственно «беседе» с кайзером, сколько от мысли о том, что он предпринял после нее, приняв окончательное решение. Решение болезненное, тяжелое, даже опасное, но — он искренне надеялся на это — необходимое и своевременное.

Кёнен взглянул на сидевшего напротив Людендорфа. Генерал-квартирмейстер развернул «Франкфуртер Цайтунг», укрывшись за ней, как за щитом. Кёнен против воли мрачно усмехнулся — выбор газеты показался ему символичным. Умеренная «ФЦ» с минувшего года, после осторожной критики тотальной милитаризации страны, считалась почти «неблагонадежной», балансируя на грани закрытия. Не то что читать — просто взять ее в руки честному немецкому офицеру считалось в высшей степени непатриотично. Тем более после принятия закона «О клевете»…

В дверь купе постучали, негромко, но уверенно. Пришедший в этот поздний час не просил о встрече, а сообщал о прибытии, поэтому почти сразу же дверь открылась, и в помещение ступил молодой человек, больше всего похожий на довоенного банковского служащего. Не то чтобы из руководства, но и несколько выше среднего уровня. Румяный, пухлощекий, хотя и с чрезмерно тонкими губами, всем своим видом излучающий оптимизм и веру в лучшее. Взгляд Кёнена, привычный к всевозможным мундирам и форменной одежде, споткнулся о вызывающе гражданский костюм с вязаным галстуком и краешком белоснежного платка, щегольски выглядывающего из кармана на груди.

— Добрый день, господа! — С этими словами молодой человек, не спрашивая разрешения, присел на диван, легким, почти незаметным движением аккуратно поддернув брюки. — В высшей степени рад нашей встрече. Вызывает сожаление лишь то, что она состоялась так поздно…

Слова пухлощекого были такими же, как он сам, — округлыми, ватными, словно обволакивающими собеседника уютом и умиротворением. Гость — барон фон Гош, молодой аристократ из Саксонии, довереннейший помощник Кюльмана[266] — казался веселым поросенком, сбежавшим с вывески, рекламирующей белые сосиски. Но только казался, в данном случае выражение «внешность обманчива» было справедливо как никогда.

Кёнен отметил некоторую двусмысленность последней фразы, ее можно было понять и как сожаление о позднем вечере, и как сдержанный укор — дескать, надо было раньше решаться. Так же генерал оценил диспозицию Гоша — умильный «поросенок» сел строго посередине дивана, почти бок о бок с Людендорфом, сложив руки на коленях, как послушный школьник. Он словно показывал, что не испытывает никаких комплексов и полностью открыт для всевозможных предложений.

И все же первым начал разговор именно гость.

— Полагаю, мы опустим представления. — Прежняя «ватная» интонация сохранилась, но в словах Гоша неожиданно отчетливо прорезался металл. Молодой, но весьма опытный политик сразу же ненавязчиво показывал, что пришел отнюдь не как проситель, а как равный. — Перейдем ближе к делу. Господа, не сочтите за труд, не просветите ли вы меня о том, что, собственно, намерена предпринять наша доблестная армия?

Людендорф раздраженно сложил газету, лист не желал складываться аккуратно. Квартирмейстер ожесточенно смял его, бумажный хруст отдался в купе, пронзительным диссонансом перекрывая обычный поездной шум. Старый генерал пребывал в состоянии перманентного раздражения. От общей ситуации на фронте, от очередной, с позволения сказать, «встречи» с кайзером. Наконец — от необходимости общаться с выскочкой политиканом, которому по возрасту только бумаги перекладывать, но уж никак не решать вопросы государственной важности.

— Пожалуйста, для того чтобы я мог оценить ситуацию и избрать наиболее соответствующую моменту линию поведения. — Гош по-прежнему был мягок, но настойчив.

Еще не поздно, пронеслось в голове у Кёнена, еще не поздно. Пока что ничего не сказано. Пока еще можно сдать назад и обратить все в неудачную шутку, взаимное непонимание.

Время решаться.

— Ситуация весьма проста, — сказал он, глядя прямо в глаза Гоша, маленькие, глубоко спрятанные за мешковатыми веками, светящиеся острой проницательностью. — Мы на краю бездны.

— Мы так и думали. — Гош сбросил маску доброго, беззаботного поросенка и весь словно подобрался. — Насколько все скверно?