Аппарат на столе тихонько жужжал электромеханизмом. Звуковой рупор, похожий на вытянутый бутон экзотического цветка, отсвечивал мутноватой желтизной, ловя свет неярких электрических ламп.

— … septem decimorum[232] весьма неоднородны, — голос Морхауза, записанный на звуковую ленту, сохранил все черты, вплоть до легкой нотки усталого превосходства. — Со стороны мы все кажемся единой семьей, однако, это не так.

— Да, я никогда не задумывался над тем, что даже высшие иерархи Церкви остаются людьми, — Гильермо Боскэ говорил негромко и задумчиво. — А человеческая природа несовершенна. Следовательно, кардиналы тоже не свободны от изъянов. Хотя эта мысль, конечно…

Монах замолчал.

Уголино склонился еще чуть ниже, оперся предплечьями на край стола и сложил пальцы «домиком», словно прикрывая бороду от невидимого дождя. По виду ватиканского библиотекаря было совершенно неясно, насколько его заинтересовала запись. Морхауз незаметно вздохнул и оперся на другой подлокотник. За окном капал дождь, и сгущалась вечерняя тьма. Александр украдкой посмотрел на часы, скрывающиеся в торце столешницы — незаметные для посетителей, хорошо видные хозяину. Конклав должен собраться в одиннадцать вечера. Выходило, что Морхауз так или иначе успеет решить все дела с Уголино, но впритык. Это было не слишком хорошо — перед собранием Александр хотел побыть немного в одиночестве и помолиться. Однако не все идет, как хотелось бы…

Запись продолжалась.

— Еретична? — саркастически вопросил Морхауз.

— Многогранна, — дипломатично пояснил Гильермо. — Она может стать, скорее поводом для сложных богословских измышлений или эссе.

— Готов биться об заклад, раньше вы не думали о подобном, — казалось, что Морхауз искренне веселится.

— Думал, но бегло и вскользь, — с наивной откровенностью ответил монах. — Это звучит тривиально, но… мы маленькие люди, которые несут почетное бремя служения Господу в отдалении. Между мной и даже епископом — пропасть, которая никогда не будет заполнена. Что уж говорить о кардиналах… Так зачем тратить время на пустые размышления? Время — это единственное, чем мы по воле Божьей располагаем по-настоящему. Каждую минуту этого дара следует посвятить Ему, а не суетным мирским делам.

— И вам, мой друг, неинтересно, какие скрытые течения и волнения обуревают наш славный кардиналитет? — осведомился Морхауз.

На этом месте по лицу старого лиса Уголино мелькнула тень неудовольствия. Похоже библиотекарю не слишком понравился ироничный тон собрата, говорившего о Cardinales без малейшего пиетета — и притом с обычным монахом. Однако этим все и закончилось, больше старик ничем не выразил своего отношения.

— Это интересно, но… по большому счету бесполезно, — с обезоруживающей прямотой отозвался Гильермо. — Боюсь, что в данном вопросе не смогу быть достойным собеседником. Я слишком мало знаю об этом. Моя жизнь проходит в смиренном служении, и я не сторож собратьям своим.

— Знать — не значит судить. Что ж… мы уже обсуждали некоторые аспекты морального, нравственного кризиса, который ныне охватил весь мир и отозвался на Церкви. Это — вызов, который брошен святому Престолу. А каждый вызов должен получить ответ.

«Бумажный» Морхауз пару мгновений помолчал, затем продолжил:

— Если упростить и отринуть второстепенное, то в настоящий момент священная коллегия разделена на три партии. Три течения, каждое из которых видит будущее Церкви в своем свете. Первая communitas исповедует принцип «не надо чинить несломанное». Наша Ecclesia пережила немало темных лет и суровых испытаний, переживет и это. Мы потеряем часть верной паствы и немалые доходы… Что с вами, брат Леон, вы морщитесь?

— Я не привык обсуждать вопрос денег в таком… аспекте. Ведь сказано — не заботьтесь для души вашей, что вам есть и что пить, ни для тела вашего, во что одеться. «Душа не больше ли пищи, и тело одежды»?

— Истинно так, но мы ведь уже затронули момент с несовершенством людской природы, не так ли? Итак, Престол лишится части доходов, однако мы переживем эту напасть, сохранив себя в новом изменчивом мире. Тем более, что князей Ecclesia эти бедствия по большей части не коснутся или затронут весьма опосредованно.

— Эта позиция кажется не слишком разумной, но в ней есть определенный смысл, — осторожно заметил Гильермо.

— Совершенно правильно замечено. Эту группировку обычно именуют «авиньонцами», памятуя о временах, когда Престол располагался во французском Авиньоне. Поскольку ядро этого течения составляют кардиналы французского происхождения с твердыми позициями на континенте.

— Главенство провоцирует консерватизм?

— Да, именно так. Эти люди достигли вершин и готовы отдать часть, чтобы сохранить целое… для себя.

— Я понимаю.

Теперь помолчал Гильермо. А затем спросил:

— Кто же им противостоит?

— Назовем их «радикальными обновленцами».

— Это звучит очень… по-анархистски.

— Они и есть анархисты, приверженцы anarchiam, хотя и в несколько ином смысле. Эти люди полагают, что промедление смерти подобно, и Церковь стоит на пороге испытания, гораздо более серьезного, чем лютеранская Гидра во всех ее видах. Протестанты, мусульмане, наши заблудшие православные братья на Востоке — еретики и схизматики, обреченные на адские мучения, однако они тоже думают, что верят в Бога. Но выходит, что есть нечто страшнее искаженной веры. Это ее отсутствие.

— Атеизм?

— Атеизм, марксизм, наполеоника, гремиализм, «этика империализма»… Имя им — легион, но суть одна — вера в материальное, мирское. Весь мир вступил в новую эру, где можно позволить себе роскошь не верить в Бога, причем публично, демонстративно. Это страшнее чумы, страшнее любых дьявольских происков, Вернее такой мир и есть сам по себе триумф врага рода человеческого.

— Но что же здесь анархистского? В желании вернуть людей к Богу?

— Методы и то, насколько далеко готовы зайти приверженцы радикальной реформации. Впрочем, это тема отдельного разговора. Думаю, вы поверите мне на слово, что они готовы зайти весьма и весьма далеко.

— У них тоже есть какое-нибудь национальное название? — уточнил Гильермо.

— Между собой их называют «римлянами», потому что костяк группы составляют итальянцы, отодвинутые французами от главных вопросов, в том числе и финансовых. Однако в последнее время среди них все больше представителей Нового Света. Испаноговорящая Америка и Луизиана — наш стабильный оплот, таким образом, поневоле приходится продвигать иерархов из их среды.

— Насколько я помню, кардиналов из Америк практически нет.

— Их пятеро. Но там традиционно сильный и многочисленный епископат, его мнение приходится учитывать, чем дальше, тем больше.

— И это — тоже денежный вопрос? — вопросил прямо, «в лоб» Гильермо.

Морхауз молчал довольно долго. Уголино успел сгорбиться еще сильнее, хотя это казалось анатомически невозможно, и пригладил макушку, свободную от красной шапочки, поросшую седым пухом.

— Да.

— Понимаю, — лаконично отозвался монах.

— Третья communitas — умеренные реформаторы. Немцы, австрийцы, отчасти швейцарцы. Эти люди согласны с «римлянами» в оценке угрозы, но склонны придерживаться принципа «festina lente».

— «Торопись медленно»?

— Именно так. Реформация необходима и неизбежна, однако поспешность — служанка дьявола, поэтому каждый шаг должен быть тщательно обдуман и взвешен. Компромисс и движение вперед — вот путь в будущее для Церкви.

— Такая позиция нравится мне более всего, — сказал монах.

— Я придерживаюсь взглядов, сходных с «авиньонцами», — ровным голосом сообщил Морхауз. Слова его прозвучали вкрадчиво и мягко, словно кошачье мурчание. И, пожалуй, столь же угрожающе, как звучит милое мяуканье для мыши.