Мещерский долго не открывал, но когда открыл дверь, то вытаращил на Дорожкина глаза так, словно увидел мертвеца. Хотя мертвец вряд ли бы его так уж удивил.

— Я сильно переменился? — спросил Дорожкин.

— Нет, но… — пробормотал Мещерский, поправляя теплый халат. — У тебя что-то с глазами. Ты плачешь?

— Да вроде нет, — коснулся ладонями глаз Дорожкин, — но причины для огорчений имеются. Никак не удается сделать свою работу. Ты приютишь меня на полчаса?

— Графинчик! Кто там? — послышался из спальни голос Машки.

— Тридцать минут, — повторил Дорожкин. — Мне нужно принять душ, отдышаться, потом я уйду. Выручишь… Графинчик?

— Ладно, — с гримасой кивнул Мещерский. — На твой размер у меня нижнего белья нет, но там на кухне стоит сушилка. Десять минут, и все. Стирать еще не разучился? Полотенце в шкафу. Еда в холодильнике.

— Спасибо, я приглашен на день рождения, — кивнул Дорожкин, разулся, открыл сумку и бросил на пол ботинки для степа, которые звякнули набойками.

— Все клоунствуешь? — хмыкнул Мещерский.

— Не, — покачал головой Дорожкин. — Занимаюсь шутовством.

Сушилка и в самом деле работала прекрасно. И душ в логове Мещерского немногим уступал душевой кабинке в квартире Дорожкина. «Ага, как же, в моей квартире», — подумал Дорожкин, но огорчения от осознания своей практической бесквартирности не испытал. Минуты, выпрошенные им у Мещерского, истекали стремительно. Засвистел чайник. Дорожкин бросил в чашку ложку растворимого кофе, плеснул кипятка, зашел в ванную комнату, натянул высохшее белье, брюки, рубашку. Вернулся в кухню. Машка сидела у дальнего угла стола, подперев подбородок кулачком. На ней была надета одна из безразмерных рубах Мещерского.

— В такую рубашку можно поместить троих, как я, — проговорила она, не отнимая от подбородка кулака.

— Прости, что потревожил, — заметил Дорожкин, глотнул кофе, вытряс на стол содержимое сумки.

— Куда ты на ночь глядя? — спросила Машка.

— Ванная свободна? — показался в дверях кухни Мещерский. — Тогда я займу!

Дорожкин дождался, когда Мещерский закроет дверь и в душе зашумит вода.

— Приглашен на день рождения.

— Это к дочке директрисы промзоны? — подняла брови Машка. — Ну не теряйся там. Она — выгодная партия!

— Не потеряюсь, — кивнул Дорожкин и проверил пистолет.

— Все так серьезно? — Она усмехнулась.

— Как тебе сказать… — Он открыл папку. На странице не осталось ни одного имени. Посмотрел обложку. Выведенное рукой Кашина его имя оставалось на прежнем месте. — Как тебе сказать… — Дорожкин повторил фразу, открыл духовку, вытащил противень, поставил его на плиту и начал рвать на части папку, ее единственную страницу, обложку. — Мне кажется, что серьезнее не бывает. Но жизнь покажет. Увидим.

— Ты изменился. — Она говорила равнодушно, и от этого Дорожкину казалось, что она говорит то, что думает. — Словно повзрослел. И у тебя глаза блестят. Не плачешь, а они блестят. Странно.

— Если бы ты знала, — Дорожкин чиркнул спичкой, которую отыскал в коробке на вытяжке над плитой, и поджег папку, — как мне хочется не быть странным. И чтобы дома у меня ничего не было странного. Чтобы все было привычным. Как всегда.

— Ты имеешь в виду маленькую зарплату, съемную квартиру, стерву жену вроде меня? — Она зевнула.

— Ну возможны варианты. — Он сунул пистолет в кобуру, проверил запасную обойму, высыпал оставшиеся патроны в карманы куртки, проверил бумажник, убрал в него записку Жени, ее фото с мамой, одну из фотографий Козловой, распечатанный портрет Улановой, подумал и убрал пакетик с набором волосков в карман рубашки, туда, где лежали очки и сложенный квадратиком рапорт Перова. В другом кармане рубашки лежал пакетик от опьянения.

— Кстати, жена-стерва — это… это бодрит, — подмигнул он Машке.

— Подтверждаю, — появился из ванной комнаты с мокрой головой Мещерский. — Стерва в переводе на русский литературный — нормальная самодостаточная женщина.

— Самодостаточных женщин не бывает, — заметила Машка.

— Мужчин тоже, — согласился Мещерский. — Исключая патологии. Ты все?

— Вот. — Дорожкин бросил сумку к стене. — Оставлю у тебя. Если не вернусь…

— Не вернешься? — не понял Мещерский.

— Если задержусь, — поправился Дорожкин. — Если задержусь, пользуйся, как своей. Маш, вот пакет с фотографиями Алены Козловой, передай ее матери.

— Уже не найдется? — сузила она взгляд.

— Не знаю. — Дорожкин на мгновение закрыл глаза. — Но я все еще в деле.

Дорожкин подошел к зданию гостиницы с опозданием на полчаса. Вопрос о том, в каком номере пятого этажа проходит празднество, рассеялся сам собой — яркий огонь сиял сразу во всех окнах. На входе стоял один из околоточных, который, зевая, проверил приглашение, забрал его и распахнул перед Дорожкиным двери. Второй околоточный стоял у лестницы. Он лениво козырнул Дорожкину и предложил оставить оружие.

— Там все без оружия? — спросил Дорожкин, снимая пальто.

— Насчет вас было специальное указание, — околоточный наморщил лоб, — если выкарабкается, то с оружием не пускать. Выкарабкались?

— В процессе, — проговорил Дорожкин.

— Что есть? — вытянулся в струнку перед появившимся из лифта Фим Фимычем околоточный.

— Вот. — Дорожкин с сожалением расстегнул пояс, снял с него кобуру с пистолетом. — И патроны в карманах куртки.

— Ай-ай, — покачал головой карлик, подпрыгнул и словно из воздуха вытащил зеленую палку. Снял с запястья Дорожкина петлю, сдунул с осиновой коры паутину и протянул палку околоточному. — Что же вы, Евгений Константинович, с оружием хотели на праздник пробраться? Мало того что саван отворотный разодрали, так еще и кол наточили? Против кого?

— На всякий случай, — ответил Дорожкин. — Мало ли.

— Пожалуете в лифт? — Карлик был сама любезность.

— Нет уж, — не согласился Дорожкин. — Я пешком. Ноги нужно размять.

— Смотрите там! — Фим Фимыч расхохотался. — Не вздумайте выломать прут из перилл. Не делайте глупостей!

Весь пятый этаж гостиницы представлял собой огромный зал. Справа и слева тянулись колонны, которые превращали края зала в длинные и уютные коридоры с диванчиками, креслами, шторами и мягкими светильниками, а центр сиял дорогим паркетом, роскошными люстрами и длинным, богато накрытым столом, который в общем пространстве если и не терялся, то уж точно казался скромнее и меньше самого себя раза в два или три. Вероятно, за стол еще не садились, гости прохаживались по залу, переговаривались друг с другом, но с лестницы, которая вывела Дорожкина в зал на противоположном его конце, он даже не мог разглядеть лиц. Из невидимых динамиков лилась музыка, насколько Дорожкин был сведущ в классической музыке, звучал Двадцать первый концерт для фортепиано Моцарта. Далекие фигуры двигались плавно и неторопливо. Женщины были одеты в длинные платья, мужчины в костюмы, но, слава богу, не в смокинги. Впрочем, какая разница?

— Евгений Константинович, — выбрался из лифта Фим Фимыч, — будьте как дома. Проходите. Или Моцарт не располагает? Что бы вы хотели услышать?

— Реквием бы вполне устроил, — отозвался Дорожкин. — Того же автора. Для всех присутствующих.

— Ну это вы в горячке так строги, — хмыкнул карлик и резво потопал вперед. — Да не стойте вы. Праздник сегодня, понимаете? Лерочке двадцать пять. Какой еще, в сущности, ребенок.

Музыка продолжала звучать, и Дорожкин тоже двинулся вперед. Он пытался ступать мягко, но набойки на ботинках звучали помимо его воли, и чем ближе он подходил к столу, тем все большее количество гостей обращали на него внимание. У стола к Дорожкину подошел Ромашкин.

— Привет, сумасшедший! — Он смотрел на Дорожкина с прищуром, в котором развязность смешивалась с удивлением. — Твое место с этого торца стола.

— Меня ждали? — удивился Дорожкин.

— Ты приглашен, значит, ждали, — не понял вопроса Ромашкин.