— Даже дышится как-то по особенному, — заметил Дорожкин и тут же замотал руками. — Вы не подумайте, я не о….

— Я и не думаю, — хмыкнул Неретин, отправляясь на место за столом. — Я, кстати, противник всего тайного или тихого. Не люблю недомолвок и шепотков. Знаете, шепотки подобны шептунам. И перегар должен быть грандиозным. Мне он так просто необходим. Голова начинает расплываться в тумане, но именно это мне и нужно. В таком состоянии я менее опасен. Трезвость же… А ведь это важно, что вы почувствовали отличие здешней атмосферы. Да. Здесь дышится по-особенному. Потому что здесь концентрация тайного народа — особенно велика. Нет, понятно, что у Быкодорова колхозничков больше, но у него еще имеется и эта противоестественная мята…

— Я видел этих самых колхозничков, — откликнулся Дорожкин, извлекая из сумки бутылку. — Не самое душеуспокоительное зрелище. Я, правда, был уверен, что эти существа должны быть огромного роста, если судить по мифологии. А на самом деле этот ваш Минотавр стоит двух десятков любых из них. Я о весе говорю…

— Понимаете, — Неретин задумался, — а ведь Минотавр вовсе не из тайного народа. Я бы даже сказал так, он даже и не Минотавр, а нечто производное…

— От кого? — спросил Дорожкин, уже представляя ответ.

— От меня, — твердо сказал Неретин. — Да вы спрячьте пока бутылку, спрячьте. Сегодня я смогу продержаться чуть дольше. Знаете, на самом деле это странно, но ведь в этом есть некий парадокс. Если я не начинаю с утра похмеляться, то стремительно скатываюсь к порогу, за которым начинается страшное. Поэтому должен пить, и пить, и пить до полной отключки. Зачем же тогда мне назначена дикая головная боль при питье? Она же должна быть с похмелья? Но боль ужасная, невыносимая, поверьте мне. Она словно загоняет меня в клетку…

— Подождите. — Дорожкин опустился на стул напротив Неретина. — Стоп. На минуточку. Но в вас же нет трех метров роста? А как же некий предполагаемый закон… сохранения массы? Вы же не превращаетесь в дирижабль? Объясните. Вы же ученый.

— Ученый? — хмыкнул Неретин. — Я, дорогой мой, давно уже не ученый. И даже не отставной мудрец. Забудьте все, что я говорил вам в прошлый раз. А что касается сохранения массы… она есть, поверьте, и я волочу ее за собой, как тяжкий груз. Кстати, а ведь вы не были удивлены, когда я сказал, что этот самый Минотавр производное от меня…

— От меня все ждут удивления, — заметил Дорожкин. — Но удивление может возникать только при свежести восприятия. Одна ложка сахара — сладко, вторая — еще слаще, третья — очень сладко, но все последующие сладости не прибавляют, разве только тошноты.

— И все-таки, — прищурился Неретин.

— Я кое-что узнал о том дне, — проговорил Дорожкин. — О тридцатом октября шестьдесят первого года. И о вашей роли в тех событиях.

— О роли, — протянул Неретин. — Да уж. Роль, прямо скажем, была незавидной. И это все, что вы узнали?

— Я был в промзоне, — сказал Дорожкин. — Видел там такого… спрута, который запустил щупальца в город и сосет из него соки.

— Вот так, значит, — откинулся на спинку стула Неретин. — Сосет, говорите? А если питает? Как чайный гриб? Только выделяет не сладкую водичку, а, извините, электричество, транслирует телевизионные программы, осуществляет связь?

— А как же тогда закон сохранения массы, энергии, да чего угодно? — поднял брови Дорожкин. — Это что, неизвестный донор, что ли? Материализовавшийся рог изобилия?

— Рог изобилия и паразит — в одном лице, — пробормотал Неретин и поднялся. — «Во всем мне хочется дойти до самой сути…»

— «До оснований, до корней, до сердцевины»[205], — продолжил Дорожкин. — Что произошло тридцатого октября одна тысяча девятьсот шестьдесят первого года? В одиннадцать часов тридцать две минуты?

— Даже так? — пробормотал Неретин. — Что ж, давайте бутылку. И пойдемте.

Он сделал глоток только в коридоре. Умело откупорил бутылку, глотнул и пошел твердой походкой в глубь коридора. Молодой человек лет тридцати пяти. Столько ему и было в далеком шестьдесят первом году? Сколько бы ему стало теперь? Под девяносто? Или его вовсе бы уже не было?

Дорожкин покосился на дверь кабинета Дубицкаса — неужели там до сих пор лежит его прах, обвалившийся развалинами вместе с потерявшей объем одеждой? И маленькие черные очки в нагрудном кармане…

— Не отставайте, — обернулся Неретин, делая еще один глоток. — Боюсь, что подобную экскурсию я не смогу предлагать вам часто.

— Чем вы их кормите?

Дорожкин окликнул Неретина, невольно ожидая, что тот обернется, и он вместо человеческого лица увидит морду зверя.

— У вас тут очень чисто. Ни пылинки. И стекла блестят. И на потолке ни паутины, ни пыли. Эти… тролли очень старательны. Они работают за деньги или за еду? Или за возможность остаться в живых?

— Они сами кормятся. — Неретин остановился в конце коридора у широкой лестницы, дождался Дорожкина. — Кто как. Я их отпускаю ночью. Кто-то ловит рыбу в водохранилище, кто-то уходит в лес. Недалеко, в лесу опасно… Так что я им ничего не плачу.

— Тогда почему? — Дорожкин подошел к Неретину почти вплотную, тот смотрел на него сверху вниз. — Почему они остаются здесь? Что их держит?

— То же самое, что заставляет Адольфыча наполнять город людьми, — сказал Неретин. — Тут ведь дело в чем, когда на поле много желтых цветов, поле кажется желтым. Но это не значит, что на поле нет цветов другого оттенка.

— А какого цвета те, кто начищает ваши коридоры? — спросил Дорожкин.

— Они здесь жили когда-то, — объяснил Неретин. — И они больше привязаны к земле, на которой их родина, чем вы привязаны к своим родным. Я не скажу, что они умрут, если связать их, бросить в контейнер и вывезти куда-нибудь километров за сто, но будут угнетены вплоть до оцепенения. У них просто нет выбора. Пойдемте. У нас опять не так много времени.

Ступени уже были не столь чисты, камень словно был подернут серым налетом, и чем выше поднимался Дорожкин, тем явственнее ощущал странный запах, похожий на смесь запаха сырой земли и растертых в пальцах веточек туи. Коридор второго этажа был заполнен неподвижными телами. Они лежали под высокими черными окнами и напоминали картофельные мешки. Размеренное дыхание говорило о том, что «мешки» были живыми существами.

— Идемте, идемте, — поторопил Неретин Дорожкина. — Не волнуйтесь, здесь они чувствуют себя в относительной безопасности, поэтому могут себе позволить расслабиться. Жаль, что эти собачки у входа не позволяют мне принять тех несчастных, что истязает Быкодоров. Впрочем, институт тоже не безразмерен. Если их будет больше, здесь просто станет нечем дышать. А в аудитории и лаборатории я их пустить не могу.

— Надеетесь, что рано или поздно институт возобновит свою деятельность? — спросил Дорожкин.

— Нет, что вы, — пожал плечами Неретин. — Я теперь надеюсь только на две вещи. Во-первых, на то, что конец моей жизни не будет слишком уж мучительным. Во-вторых, что посмертное мое существование, если оно, конечно, есть, не заставит меня вспоминать нынешнее бытие с сожалением.

— Вы рассчитываете на посмертное существование? — спросил Дорожкин.

— Скажем так, — Неретин остановился у высоких дверей и загремел ключами, — я его имею в виду. Его или его возможность. Некоторые обстоятельства позволяют думать… Ну ладно, заходите.

Двери заскрипели, Неретин щелкнул выключателем, под потолком заморгали лампы, и Дорожкин увидел высокие стеллажи, кое-как накрытые тканью, многоящичные секретеры, картины на стенах, свернутые в рулоны ковровые дорожки.

— Библиотека, — объяснил Неретин, затем прислушался к чему-то, метнулся к двери и прикрыл ее. — Говорите негромко. Не все представители тайного народа безобидны. У меня-то проблем не будет, но вам бы не следовало забывать об осторожности. Слышите?

Дорожкин замер. По коридору шел кто-то грузный, даже тяжелый. Пол под его тяжестью не просто скрипел, он подрагивал. Неизвестный замер у входа в библиотеку, шумно выдохнул, судя по громкому шороху туши о прикрытую дверь, развернулся и заскрипел в ту же сторону, откуда появился.