— Мальчики! — Голос Машки стал более настойчивым. — Хороший кофе. Тосты. Яичница с хрустом. И тонкие… тонюсенькие… тончайшие полоски бекона. Зато много.

Через пять минут все трое сидели за столом на просторной кухне теперь уже холостяцкого жилища Мещерского. Машка глотала черный напиток и смотрела то на Дорожкина, то на Мещерского. Те отдавали должное яичнице и бекону. И кофе.

— Дорожкин, как ты относишься к многомужеству? — спросила его Машка.

На ней была белая водолазка и черные джинсы. Нет, до Маргариты Машке было не близко, но значительно ближе, чем девяти из десятка симпатичных девчонок. А может, даже и девяноста девяти из ста. Дорожкин прикрыл глаза, представил лицо Жени Поповой, ее силуэт в движении к ящику с почтовыми карточками, ее голос и улыбнулся. Нет, конечно же в сравнении не имелось никакого смысла. Просто была Женя и все остальные, как бы они ни казались хороши.

— Плохо он относится, — кашлянул Мещерский. — Мужчина по своей натуре моногамен и монотеистичен.

— Мужская моногамия штука такая… — Машка пощелкала пальцами, извлекая слово из воздуха, — декларативная. А монотеизм… График, ты опять услышал звон где-то не там. Монотеизм — это… что-то для женщины. Хотя я бы предпочла все-таки стереотеизм. Полноты ощущений хочется!

— Квадро, — буркнул покрасневший Мещерский. — И сабвуфер побольше.

— Фу, График, — сморщила носик Машка.

— Есть еще команды «место», «к ноге», «сидеть», «рядом», «лежать», наконец, «гулять», — перечислил Мещерский. — Тебе какие больше нравятся?

— «Взять», — бросила Машка, но бросила таким тоном, что Дорожкин и Мещерский немедленно переглянулись. — Хороший мужик должен отлично выполнять команду «взять». Только отдавать он должен ее себе сам.

— А что должна хорошая женщина? — поинтересовался Мещерский. — Какую команду она должна отдавать себе сама? Ты бы просветила недостаточно хороших мужиков. Для пользы дальнейшей жизни.

— Хамство — естественная защитная реакция мужчины на внешние раздражители. — Машка задумчиво выпятила губу. — Впрочем, на внутренние тоже.

— Это ты сейчас про хорошего мужчину говоришь или про обыкновенного? — не унимался Мещерский.

— Обыкновенных мужчин не бывает, — пробормотала Машка, разглядывая лицо Дорожкина. — Ведь так, Евгений Константинович?

— Не могу сразу ответить, — пожал плечами Дорожкин. — Надо посоветоваться с Евграфом Николаевичем. Господин Мещерский, тут одна милая девушка интересуется, спрашивает, бывают ли обыкновенные мужчины?

— Вопрос нуждается в проработке, — пробурчал Мещерский, взглянув на Дорожкина с благодарностью. — Возможно, потребуются стендовые испытания…

— Вот так вот, весело перекликиваясь, они и катились по жизни, насаженные на одну ось, — пробормотала Машка. — Двое из ларца…

— Цитата? — обеспокоился Мещерский. — Откуда?

— Отсюда, — приложила руку к груди Машка и ушла в прихожую шуршать пальто.

— Маш! — не выдержал Мещерский и поплелся в прихожую. — Ты чего приходила-то? У тебя как дела-то вообще?

В прихожей начался тихий и напряженный разговор, а Дорожкин вдруг извлек из пустоты колышек, смахнул с него салфеткой паутину, погладил зеленую кору, под которой все-таки ощущалась неровность выжженного имени, снова отправил деревянное орудие в пустоту, в паутину, в грязь, которая, как и сказал Дир, тут была рядом, близко. Раз — и колышек в руках, раз — и его нет. А сам он смог бы так же нырнуть вслед за колышком? В квартире у Козловой это было сделать легко, там нужно было только переступить порог, а в любом другом месте?

Фокус удавался так легко и изящно, что Дорожкин даже подумал, не так ли дурят зрителей знаменитые фокусники на аренах цирка? Впрочем, фокусники, кажется, обходились без паутины и грязи. С некоторым проворством без паутины мог бы обойтись и Дорожкин. Так, может, именно этот трюк ему стоило показать на празднестве в честь дня рождения Валерии Перовой? Или вообще ничего показывать не следовало? И уж тем более не следовало показывать орудие, уничтожившее, убившее инспектора управления безопасности города Кузьминска Шепелева Владимира?

«Убившее», — зацепился за спасительную мысль Дорожкин. Убившее, потому что сам Дорожкин конечно же никого убить не мог. Нет, он мог постараться себя защитить, закрыться от нападения, тем более что Шепелев, судя по всему, способен был вызывать ужас у всех горожан без исключения, но убить — нет. Но, даже закрываясь от кого бы то ни было осиновым колышком, как нужно было сжимать его в руках, чтобы он не только пронзил нападавшего, но и пронзил его вместе с одеждой? Нет, конечно же он не убивал Шепелева. Просто оказался в ненужное время в ненужном месте. Или в нужное время в нужном месте? Он же никогда не отличался страстью к придумыванию препятствий и трудностей, почему ему все-таки втемяшилось отправиться пешком черт-те куда и что все-таки произошло на том самом перекрестке?

— Говорит, что она нормальная.

Мещерский появился в дверях вслед за тем, как в прихожей хлопнула дверь. Он виновато шмыгнул носом, тяжело вздохнул.

— Говорит, что ушла, чтобы я пришел в себя, пообвыкся. Ну прирос к городу. Сказала, что любит и хочет оставаться со мной. И что со спиной у нее все в порядке. Что скажешь?

Мещерский смотрел на Дорожкина так жалобно, словно именно от его даже не приятеля, а, скорее всего, лишь знакомца зависело, куда повернет его жизнь через минуту. «Точно так, — вдруг отчего-то спокойно подумал Дорожкин, отгоняя появившуюся в голове картину ветвящихся в ангаре промзоны кабелей, — человек становится ответственным и серьезным не потому, что он ответственен и серьезен, а потому, что именно этих качеств от него ждут близкие. Другой вопрос, что часто они ждут напрасно».

— Ты на работу собираешься идти? — поднялся он из-за стола. — Уже девятый час.

— Ты не ответил, — пробормотал Мещерский, демонстрируя, что и жалобность может становиться твердокаменной.

— Так и ты ответь себе, — пожал плечами Дорожкин. — Ответь, в каком качестве ты собираешься прирасти к городу. Каким цветочком собираешься распуститься. Варианты есть, наверное. Только я бы вспомнил то, что случилось ночью, и обождал бы немного. Что-то мне та капельница в ангаре не шибко понравилась.

На улице лежал снег. Дорожкин вытащил из кармана мобильник, который все чаще казался ему атрибутом вовсе ускользнувшей от него реальности, сверил время и решил было пробежаться до дома, но на перекрестке улиц Ленина и Сталина заметил пустую маршрутку, запрыгнул в нее и уже через пять минут заскочил в родной подъезд.

— Однако загулял ты, парень, загулял, — расплылся в улыбке Фим Фимыч, который как раз укладывал старинную спираль с нанизанными на нее фарфоровыми изоляторами во внутренности допотопного утюга. — Нет, я понимаю, дело молодое, но ты хоть бы записку оставлял где да что. Тут тебе депеша.

Карлик отодвинул в сторону утюг и нырнул под стойку.

— А вот! — В руках у него блеснул конверт. — Принесено Угуром Кара, самым добропорядочным мусульманином, которого я знаю, а знаю я всего одного. Имей в виду, — повысил голос Фим Фимыч, потому как Дорожкин, подхватив конверт, тут же ринулся к лифту. — Записки должны девушки приносить, а не шашлычники!

Конверт Дорожкин разорвал еще в лифте. На сложенном листке четвертого формата с вензелем «Институт общих проблем» быстрым и ровным почерком было выведено: «Суббота. 9 утра. Неретин Г. Г.».

Дорожкин сунул конверт в сумку, заскочил в квартиру, которая показалась ему слишком большой и не слишком уютной, метнулся на кухню, где отыскал бутылку коньяка, которую немедленно отправил в сумку же вслед за письмом, порылся в кладовой, присоединил к бутылке ботинки с набойками для степа и присел на диван в коридоре. До встречи с Неретиным оставались еще сутки. Конечно, он мог бы и не оказаться вечером дома, ночевал же уже и у Лизки Улановой, и у Мещерского, но следовало ли спешить?

Думая так, Дорожкин поднялся, сбросил куртку, потом прошелся по квартире, осматривая каждую комнату и заглядывая в шкафы и ящики. В кабинете по-прежнему на полу темнели лужицы воска и стоял с отклоненным в сторону маятником метроном. Дорожкин закрыл его крышкой и поставил на стол. Затем подмел пол, вернул на место медвежью шкуру и отправился в ванную, на ходу стягивая свитер. Теплые струи вонзились в кожу, шампунь вспенился и пополз по плечам, унося даже не грязь, а какую-то тревогу, беспокойство. Дорожкин запустил в шевелюру пальцы, массируя голову, и вдруг замер от ощущения присутствия постороннего.