— Вам снова мерещатся враги, — вздохнул Дорожкин.

— Я бы сказал — соперники, — заметил незнакомец. — Не буду докучать вам лекциями, но на нашей маленькой планетке имеются не только народы и территории, на ней присутствуют и интересы определенных государств, групп людей, даже персон. И эти интересы в конечном счете могут оказывать влияние не только на народы, но даже и на географию. Так вот, исходя из этих интересов, обладание такой территорией, как Кузьминск, может сделать некоторые интересы весомее прочих.

— Подождите, — не понял Дорожкин. — Я не смотрю на мир сквозь розовые очки и, хотя испытываю глубокое омерзение к организациям, подобным вашей, понимаю объективную необходимость их существования. Но, черт возьми, зачем вам нужен я? Не проще было бы обратиться напрямую к Адольфычу, который, насколько я понимаю, плоть от плоти выходец из ваших рядов? Или, как это теперь говорят, социально близкий тип. Не проще было бы купить его, заставить, припугнуть?

— Пытались, — напряг скулы незнакомец. — Безрезультатно. Я бы даже сказал — с трагически обратным результатом. Вальдемар Адольфович Простак очень опасная персона. Нейтрализовать его мы пока не в состоянии.

— Тогда что вы хотите от меня? — спросил Дорожкин. — Хотя конечно. Меня-то нейтрализовать можно без всяких проблем. Только что пользы?

— Вы очень любознательны и настойчивы, — объяснил незнакомец. — Я не стану вас вербовать. Это, думаю, невозможно и даже бессмысленно. Поверьте мне, иногда нужны именно такие, как вы. Порядочные люди. В конце концов, не все же полагаться на подлецов.

— Реверансов не дождетесь, — заметил Дорожкин.

— Не слишком и рассчитываю, — усмехнулся незнакомец. — Меня интересует только одно: как наладить проход сюда и обратно без помощи Адольфыча или Павлика.

— А с чего вы решили, что он возможен? — нахмурился Дорожкин.

— Женя Попова, — отчеканил незнакомец. — Девушка, с которой вы встречались. Поверьте мне, мы стараемся учитывать все. У нас есть возможность передавать информацию на Большую землю. Трудным, кружным путем, но есть. Так вот, всех, кого мы можем учесть, мы учли. И если кто-то из них оказывается на Большой земле, он тут же фиксируется там. Короче, или Женя Попова способна добираться до Большой земли без помощи Адольфыча или Павлика, или кто-то еще в администрации Кузьминска способствует ей в этом.

— Тогда почему же вы не спросите ее об этом сами? — напрягся Дорожкин.

— Мы не можем ее задержать, — признался незнакомец. — Но вам удалось переговорить с ней. Если удастся сделать это еще раз, передайте ей просьбу о встрече.

— Я не сделаю этого, — покачал головой Дорожкин.

— Сделаете, — улыбнулся незнакомец, вставая из-за стола. — У вас мама одна в Рязанской области. Нет, я не садист, и маме вашей ничто не угрожает пока, но ведь может и дом загореться, когда она отойдет в магазин. Зачем вам неприятности?

— Вы негодяй, — прошептал Дорожкин.

— Да, — кивнул незнакомец. — По долгу службы. И не болтайте лишнего, Евгений Константинович. Если что, меня зовут Виктор. До свидания.

Дорожкин выбрался из кафе опустошенным. Таинственный Виктор словно высосал из него все соки. Инспектор попытался обдумать все услышанное, но не смог. Единственное, в чем он был уверен, что это не было провокацией Адольфыча. Почему? Да хотя бы потому, что незачем было Адольфычу заниматься конспирологией, чтобы прищучить мелкую сошку вроде Дорожкина. С другой стороны, а зачем он вообще возился с Дорожкиным? Неужели и в самом деле использовал его в качестве липкой бумаги? Тогда он должен был бы радоваться — даже такая мушка, в виде Виктора, прилипла накрепко. Вот только сам Дорожкин не отправится заявлять об этом разговоре ни к кому и никуда. Хотя с тем же Шакильским или Диром переговорить бы не помешало. И то… Как это сделать, не упоминая Женю Попову? Да почти никак. Вовсе никак. Черт, черт, черт! «У вас мама одна в Рязанской области»! Мерзость! Подлец!

Фим Фимыч сидел на привычном месте и разбирал электрочайник.

— Не понимаю, — пробормотал он зло в ответ на приветствие Дорожкина. — Зачем эти проклятые капиталисты все делают одноразовым? Ведь все можно было бы прекрасно отремонтировать. Нет. Все под штамп и под сварку, нет бы на винты и гаечки. С тобой все в порядке, парень?

— Все нормально, — кивнул Дорожкин. — Пойду отосплюсь. Поздняя осень оптимизма не добавляет. Сейчас бы в деревню, к маме…

— Семьи тебе не хватает, — хмыкнул Фим Фимыч. — Знаешь, человек как моторная лодка. Пока детей нет, считай, что винт вхолостую молотит, воздух перемешивает. А вот когда дети есть, когда жена на кухне ждет, самое оно. Тут винт водой бурлит, работает.

— Знал бы ты, Фим Фимыч, сколько моих холостых знакомцев с тобой бы не согласились, — заметил Дорожкин. — К тому же есть такой катерок, глиссер с воздушным винтом, так вот он вполне и без винта в воде может прекрасно летать по ее поверхности. Легко и быстро.

— Так что же выходит, — отодвинул в сторону чайник Фим Фимыч, — я, значит, этот самый глиссер и есть?

Лифт Дорожкин закрывал под хохот Фим Фимыча. Совсем карлик не походил на змея. На ядовитую лягушку, может быть, но не на змея.

Дома Дорожкин принял душ, потом прошел в библиотеку, свернул медвежью шкуру, отодвинул в сторону тяжелый стол и начертил на полу мелом большой круг, который и заполнил свечами, порезав их для количества пополам. Затем поставил в центре четыре больших свечи, зажег поочередно все, приготовил бутыли со святой водой, повесил на грудь под рубаху сразу все купленные у церкви кресты, сел в огненном круге и выставил регулятор на метрономе на семидесяти шести ударах в минуту. Вгляделся в помаргивающие огоньки свечей и начал шептать:

«Отче наш, сущий на небесах! Да святится имя Твое. Да приидет Царствие Твое. Да будет воля Твоя и на земле, как на небе. Хлеб наш насущный дай нам на сей день. И прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим. И не введи нас во искушение, но избавь нас от лукавого. Ибо Твое есть Царство и сила и слава вовеки. Аминь… Отче наш, сущий на небесах…»

Отчего его мать шептала эти слова? Она не была особенно верующим человеком, в церковь не ходила, только то и делала, что красила яйца на Пасху да заглядывала на деревенское кладбище, где лежали недалеко друг от друга предки Дорожкина по ее линии да по линии отца и сам отец и где собиралась однажды оказаться и она сама. Зачем же она шептала эти слова, ведь не для того, чтобы выползти из какой-то беды, а и тогда, когда беды никакой не было? Или для того, чтобы ее и не случилось? Впрочем, однажды он ее спросил об этом. В шестом или седьмом классе, когда сидел у телевизора, а мать стояла у стола с утюгом и привычно шевелила губами.

— Мам, зачем ты молишься, все ж хорошо?

Она посмотрела на него с улыбкой, перевела взгляд на телевизор, отшутилась:

— Видишь, канатоходец идет? Идет и машет веерами, от воздуха отталкивается, чтобы не упасть? У него веера, а у меня молитва.

— Мам, он же по канату идет.

— И я по канату, сынок…

В голове зазвенело. Свет четырех свечей давно уже слился в отрезок огненной реки, и шелест молитвы казался шелестом ее волн, как вдруг шелест обратился в звон и колышущееся пламя обратилось в звон. И все вокруг этого звона стало чернотой, и Дорожкин смотрел на нее сверху, хотя и сам был ее частью. И вся эта чернота была не сама по себе, а чернью от черных теней, которые копошились в ней, извиваясь и переплетаясь, и он, вместо того чтобы выкликнуть имя Колывановой, или Дубровской, или Мигалкина, или еще кого-нибудь, вдруг прошептал:

— Шепелев Владимир.

И тьма стала серостью. Он стоял в серой трубе. Тьма осталась за спиной, но не тьма из теней, а полновесная густая мертвая темнота. Под ногами, вокруг, над головой исходили черными каплями своды трубы. А впереди серым диском сияла та же чернота, но нагретая до немыслимой температуры. Дорожкин прикрыл лицо рукой, потому что начало сильно припекать, вдохнул горячий, обжигающий ноздри воздух и медленно двинулся вперед. Перед ним метрах в десяти что-то лежало. Сначала это казалось грудой мусора, потом очертаниями человеческого тела, потом…