— У меня есть одна знакомая, — прищурил глаз рыжебородый. — На Большой земле. Так вот она крыс разводит. Ну не только, она человек важный, есть у нее и другие таланты, дай бог каждому, да не даст, но еще и крыс. Для души, скажем так. Ну там у нее клетки, в клетках домики для крыс, игрушки, ну разное, короче. Так вот, с точки зрения крыс — эти домики вполне себе годятся быть домиками. И клетки годятся быть домиками. Участками, так сказать, крысиного бытия. А с точки зрения хозяйки — это просто такая игра. Забава. Обманка. Паноптикум.

— Так мы вроде крыс? — сообразил Дорожкин.

— А, неважно, — расплылся в улыбке продавец. — Дело не в нас, а в хозяйке. Отсюда и эти домики, и названия, и памятники, да все! Ну и крысы, так сказать, тоже разные имеются. Всех расцветок.

— И кто же эта здешняя хозяйка? — заинтересовался Дорожкин. — Или хозяин? Тоже, наверное, талантом не обделен?

— Не знаю, — прищурился продавец. — Но бежать отсюда надо срочно куда глаза глядят. Пока бежалки не вырвали.

— Так что же вам мешает? — не понял Дорожкин.

— Интересно, чем все кончится, — пожал плечами рыжебородый и серьезно добавил после нервного смешка: — До жути. Но вам Дивова заказывать или как? У меня тут список уже на полста книжек, сколько закажут, столько и привезу. Если на складе столько будет. Возьмите визитку, меня Гена зовут.

— Добрый вы человек, — заметил Дорожкин, убирая в карман визитку. — Заказывайте.

В столовой ремеслухи, куда забрел Дорожкин, вместо того чтобы заниматься делом, никого уже не было, но повариха по доброте душевной отыскала оставшиеся от завтрака макароны по-флотски и кофе с молоком, в котором ничего не было от кофе, но что-то было от школьного детства. Дорожкин повесил на спинку стула брезентовую сумку, которую прикупил в «Торговых рядах», сунул туда купленную книгу и принялся постукивать по тарелке вилкой, понимая, что на самом деле он просто-напросто тянет время и ему все-таки придется столкнуться взглядом с Мещерским и еще раз представить, как тот обнимает Машку. Хотя что там было представлять, никакой ревности он не испытывал и оттягивал визит на почту из-за какой-то непонятной самому себе брезгливости. Дорожкин скользнул взглядом по стене, разглядел в ряду портретов преподавателей училища физиономию Тюрина и вспомнил субботний разговор с папой и его шустрой дочкой. Тогда, после заявления, что Дорожкин был убит, но не стал мертвяком, он словно онемел. Тюрин и его дочка говорили еще что-то, но он смотрел на них, не слыша, и почти физически ощущал, как колючее и больное шевелится у него в груди, отзываясь на спине, пока не подал голос и хрипло не вымолвил:

— А мертвяк — что такое?

Тюрин и дочка невесело переглянулись, после чего слово взяла Еж.

— Я скажу. — Она поправила очки, вернула их в розовую отметинку на переносице и начала со вздохом: — Просто я лучше вижу. Они на ниточках.

— Кто? — не понял Дорожкин.

— Мертвяки, — объяснила Еж. — Тут многие на ниточках, почти все, но мертвяки на толстых нитях. На канатах. На невидимых. Почти невидимых. Я вижу. Папка только то, что внутри. А я почти все. И у мертвяков они не серые. Черные.

— И я? — поежился Дорожкин.

— Вы нет, — улыбнулась Еж и глотнула чаю. — А то я бы и говорить не стала с вами. То и удивительно: мертвый, а не в мертвяках. И без ниточек. Но точно мертвый. Это как линия. Соскочила рука, потом опять на место легла, а все одно пробел. Две линии получается. Вторая у вас уже идет. Кстати, насчет того, что у кошек девять жизней, вранье. И у котов тоже одна жизнь.

— Я же не кот вроде, — потрясенно прошептал Дорожкин. Отчего-то ему не хотелось верить девчонке, но одновременно с этим нежеланием в нем каждую секунду крепла уверенность — так оно и есть.

— Вы не дергайтесь зря, — крякнул Тюрин. — Вас же трупаком не обзывал никто? Мало ли? Может, вы клиническую смерть перенесли? Ну не Лазарь[174] же вы, в конце концов. Я ж вам не томограф какой, так, вижу чуть больше прочих. Да и не консультирую никого, просто так уж совпало, что разглядел вас да удивился. Из-за ниточек. Нет их. А нимб есть.

— Нет, — покачала головой Еж. — Какая там клиническая смерть? Самая натуральная. Потому и чудно. Навскидку, похоже, словно вы умерли, а вас, вместо того чтобы подвесить, ну как местных, кладбищенских, развернули и завели по новой. Ну как будильник. Вот вы и тикаете дальше. Как все. Так что Лазарь он, папка. Натуральный.

— Подождите… — Дорожкин растерянно потер грудь. — И что же, вот эти, которые самые настоящие мертвяки, они как? Так и болтаются… на канатах? И не соображают ничего? Как эти… зомби?

— В том-то и дело, что нет, — вздохнула Еж. — Они изнутри как живые. Только в клетках. Соображают. И управляются как-то сами с собой, но словно не напрямую, а через эти… канаты. Днем на кладбище топчутся, а ночами по городу разбредаются, только домой их все одно никто не пускает, плохая примета, говорят.

— А остальные… — прошептал Дорожкин. — Которые на ниточках. Тоже будущие мертвяки?

— Нет, — замотал головой Тюрин. — Они как на поводке. Ну этого я вовсе не могу объяснить. Ну словно окорочены как-то.

— Окорочены, — попытался вспомнить, где он слышал это слово, Дорожкин.

— Не все окорочены, — пробормотал Тюрин и с предостережением посмотрел на дочь. — Но то не наше дело. Как говорится, смотри, да не засматривайся. Вы-то сами по какому делу сюда?

— Да! — вспомнил Дорожкин. — Девушка пропала весной. Алена Козлова. Она приемщицей работала в прачечной. Да вот, — Дорожкин полез в карман, вытащил маленькую фотографию девушки, которую он вложил в удостоверение, — посмотрите. Ну может быть, подскажете, видели где. А может быть… — Он замялся. — Определите по фотографии, кто она была. Если это возможно. Если вообще возможно, что она кем-то была.

— Это вы в смысле, на метле она летала или в ступе? — развернула очередную конфету Еж. — Мы в прачечную не ходим. У нас стиральная машина есть.

— Не, — вернул фотографию Тюрин. — Не помню такую. Имя слышал, а саму не помню. Да и то, может быть, она недавно в городе? Из Клина приехала? Ну откуда… Я на работу иду, стараюсь зря по сторонам не зыркать, а то еще увидишь что лишнее. Себе дороже встанет.

— Отец Василий хвалил вашу работу, — вспомнил Дорожкин. — Сидит у себя в церкви, слушает Эдит Пиаф. Служит ночами. Говорит что-то о посмертии и об отпущении. Я, правда, не понял, кого он отпускать собирается. Если этих самых… мертвяков, вот вы бы с ним и сошлись. Вы бы различали, а он отпускал.

— Кого он может отпустить? — звякнул чашкой Тюрин. — Отпускают тех, кто сам уйти может, а уж кто перехлестнут поперек, за тех молить не перемолить.

— А вот этот, — нахмурился Дорожкин. — Тот, кто спрашивал об Алене Козловой. Вы же слышали имя? Значит, о ней кто-то спрашивал. Он ведь высокий такой был, говорят, что сильный, красивый и очень страшный. Он вам кем показался?

Закашлялась, побледнела Еж. Замер с поднятой чашкой Тюрин. Медленно, очень медленно поставил ее на стол, расплескивая чай, и прошептал так, словно кто-то мог его услышать:

— Вы, господин инспектор, уходите. И не приходите больше. Я высверливать для вас никого не буду. И различать тоже. Мне еще Ежа надо поднять, да я и сам пока что в полном порядке и никаких перемен к худшему не желаю. Уходите.

— Уходите, — повторил теперь его слова Дорожкин и снова, через день от того разговора, почувствовал, как его обдало чужим страхом. Поднялся, вытер пот со лба, потому как не решился скинуть куртку в столовой, сунул руку в нагрудный карман, чтобы ощупать кобуру (надо было бы что-то придумать с одеждой), с благодарностью кивнул поварихе, подхватил сумку и вышел в ноябрьский холод. На улице было свежо, в воздухе кружились снежинки. «Да, — подумал Дорожкин, — неужели и здесь правоохранителей боятся больше, чем кого бы то ни было»?