— Кто другой? — спрашивал Дорожкин.

— Другой, — набухали слезами глаза Нины Сергеевны. — Не вы.

— Лысый? — хмурился Дорожкин.

— Не лысый. И не этот, — в ужасе шептала она, провожая взглядом проходившего по коридору Марка Содомского. — Другой какой-то. Я его больше и не видела никогда.

Разговор был с утра, а теперь она — в коридоре, Дорожкин — у себя в кабинете, конверт на столе.

— Кто она? — спросил Дорожкин Ромашкина, скрипнув дверью его кабинета.

— В смысле? — зевнул, растянувшись на диване, коллега.

— Вот эта, Козлова Нина Сергеевна, которая в коридоре, кто она? — настаивал Дорожкин. — Ты же мимо проходил.

— Кто-кто? — пробурчал Ромашкин. — Баба. Я чего тебе, рентген? Может, ведьма, может, травница, может, еще кто. А может, и вообще никто, из местных. Но даже если и ведьма, она и сама о том может не знать. Это краснодеревщик на глаз электорат сверлит, да все одно никому ничего не говорит.

— А если мать ведьма, то кто будет дочь? — продолжал приставать к Ромашкину Дорожкин.

— А кто ее знает? — вытаращил глаза тот. — От отца зависит. От обстоятельств. От генов, наверное. Еще от чего. У них, думаешь, это в голове? Им бы лишь бы замуж выйти, да чтобы муж был без вывертов. А знаешь, какая самая страшная баба? Та, которая по всему никакая не ведьма, но дома ведьма и есть!

— Кто-нибудь занимался? — нахмурился Дорожкин.

— Тебе зачем? — вовсе вскинул брови Ромашкин. — Ты, что ли, хочешь взяться?

— А ты считаешь, что могу не браться? — вздохнул Дорожкин.

— У тебя в папке ее имя появлялось? — не мог понять Ромашкин.

— Ее — не появлялось, — соглашался Дорожкин.

— Значит, — резюмировал Ромашкин, — не твоя забота. Не дергайся. Отправляй ее к Кашину. Пусть заводит розыскное дело и прячет в шкаф. Бумага в хороших условиях столетиями храниться может. Слушай, ты и так, как белка в колесе. Тебе мало, что ли?

За последний месяц дел на Дорожкина навалилось невпроворот, тот же Ромашкин присвистывал, когда Дорожкин получал в день по три-четыре рукописных вызова на происшествия и преступления. Другой вопрос, что особо серьезного почти ничего не случалось, самым трудным было разобрать спор двух товарок на улице Остапа Бульбы. У какой-то из двух бывших подруг перестала доиться коза, та обвинила в колдовстве соседку, соседка тоже что-то припомнила, женщины сначала вцепились друг дружке в волосы, а потом разбежались на десять шагов и начали шарашить друг друга наговорами. Чуть полдеревни не спалили. К счастью, Дорожкин успел прикатить на своем «Прогрессе», подхватил у какой-то молодки из числа сотни зевак два ведра с колодезной водой и вылил сначала на одну, потом на другую. Ну еще минут пять постоял, пока тетки колдовской пыл не потратили, пытаясь обратить всю свою ненависть на появившегося разнимателя. На том и помирились, тетки побежали греться да заливаться самогоном в баньку, а Дорожкину что? Позвонил из автомата на деревенском перекрестке на почту да попросил Мещерского сбегать в «Торговые ряды», прикупить ему новые штаны, поскольку старые с одной стороны гниль наведенная попортила, с другой гарь разъела. Так и сидел в телефонной будке, пока Мещерский не привез покупку на кашинском уазике. Кашин потом неделю над Дорожкиным потешался, а Маргарита только и заметила:

— Запись в папке исчезла? Исчезла. У коллег появилась? Нет. Значит, доделывать не придется, все правильно закруглил.

По поводу Козловой она сказала коротко:

— Вся наша жизнь — как папка. Откроешь — будешь работать. Не откроешь — слова тебе никто не скажет. А тетка эта? Что тебе тетка? Поплачет и перестанет. Ты думаешь, она полгода рыдала? Да ничего подобного. Работает, летом ЕГЭ по химии принимала в школе, некогда плакать было. Решай сам. Зуда в пальцах нет?

— Здесь зуд, — приложил ладонь к сердцу Дорожкин.

— Почеши, — отрезала Маргарита и застучала каблучками к выходу.

Дорожкин со вздохом проводил начальницу взглядом, подумал, что так и не поинтересовался, как идет расследование происшествия с Дубровской, и двинулся к начальнику рангом повыше.

— Марк Эммануилович? — постучался он в обитую медными пластинами дверь.

— Что тебе, Дорожкин? — с раздражением щелкнул пальцами Содомский. Каждый раз щелкал — в спину щелкал, говорил — щелкал, катил на уазике по Октябрьской, обгонял едущего на велосипеде Дорожкина — и то щелкал в окно. Словно никак не мог поверить, что не действуют его щелчки на инспектора Дорожкина.

— Поговорить, — сделал озабоченное лицо Дорожкин. — Кто был мой предшественник?

— Дальше, — мрачно посмотрел на Дорожкина Содомский, что означало посягательство на информацию, недоступную для разглашения.

— У него была личная папка, — вздохнул Дорожкин. — В апреле месяце там появилось имя — «Алена Козлова», имя девушки, которая тогда же, в апреле, исчезла. Девушка до сих пор не найдена.

— И?.. — выцарапал из портсигара дорогую сигарету Содомский.

Кабинет Марка Содомского напоминал антикварную лавку. Стол был инкрустирован перламутром, на стенах висели тяжелые бордовые плюшевые шторы с золотыми кистями, мебель была обита в тон шторам сафьяном и приличествовала бы скорее одному из залов Лувра. Стилистика была выдержана безукоризненно вплоть до рисунка на паркете, который назывался «Версаль». Только Содомский вываливался из выбранной им стилистики. Он более всего напоминал сошедшего с пиратской шхуны головореза, сохранившего в неприкосновенности оба глаза и обе ноги благодаря необъяснимому капризу судьбы.

— Я хочу видеть папку своего предшественника, — объяснил Дорожкин.

— Ее нет, — щелкнул зажигалкой Содомский.

— И что мне делать? — поинтересовался Дорожкин.

— У тебя об этой Алене Козловой что-нибудь есть в твоей папке? — выпустил облако табачного дыма Содомский.

— Ничего, — вздохнул Дорожкин.

— Тогда делай что хочешь, — разрешил Содомский. — Но не в ущерб основной работе.

— Хорошо, — ответил начальнику Дорожкин, хотя прекрасно понимал, что ничего хорошего в его замысле нет. Хотя с другой стороны, время у него свободное все еще было? Было. Неудача в поисках девушки грозила ему неприятностями? Да вроде бы нет. Тогда отчего бы было не заняться ее розыском, может быть, удастся приблизиться и к каким-то другим тайнам?

— Как это работает? — допытывался он еще в середине октября у Маргариты. — Каким образом появляются записи в папках?

— Колдовство, — пожимала плечами Маргарита.

— Я понимаю, — не отставал Дорожкин. — Нет, конечно, не понимаю ни черта, но понимаю абстрактно. Но одно дело наколдовать надпись на бумаге за сколько-то там километров или метров, а другое — знать, что и где происходит! Причем, зачастую, едва ли не в самый момент совершения преступлений!

— Колдовство, — повторяла Маргарита. — Настраивала эту систему, насколько мне известно, одна из лабораторий института, да только теперь уж и концов не найдешь, увял он. Знаю только, что папка становится твоей в тот момент, когда кто угодно, да хоть тот же Кашин, напишет на ней, что эта папка принадлежит тому-то и тому-то, а там уж все сделает демон.

— Ага, — кивал Дорожкин.

Что Ромашкин, что Маргарита любили спихнуть все необъяснимые вопросы на совесть каких-то демонов, кои не материальны, но которых некоторые умельцы (как обычно безымянные и таинственные) вполне могли когда-то использовать в произвольно выбранных технологиях. Отчего же тогда, выводя сообщения о преступлениях в папке Дорожкина, этот демон ленился указать, кто же преступник, куда он делся и где его искать? А казалось бы, не самая трудная задача на фоне уже добытой информации.

— Нина Сергеевна, — позвал Дорожкин женщину.

За дверью послышались шаги, дверь заскрипела, и женщина замерла в дверном проеме.

— Нина Сергеевна, — постарался говорить деловым тоном Дорожкин, — я буду заниматься вашей дочерью. Ничего не обещаю, но сделаю все, что смогу.

Она кивнула.

— Так что не удивляйтесь, — продолжил Дорожкин, — если мне придется прийти к вам домой, осмотреть комнату дочери, получить еще кое-какую информацию. Хорошо?