Последние слова Ромашкин произнес со смешком, но Дорожкин почувствовал, что зацепил инспектора. Но извиняться не стал. Зашел в свой кабинет, покосился на лежащую на столе папку, которую обещала после больницы забросить в кабинет Маргарита. Зуда в пальцах не наблюдалось. «Интересно, — подумал Дорожкин, — а если ее вовсе не открывать, будут ли там копиться надписи или зуд перерастет в какую-нибудь экзему? Или экзема для жителей Кузьминска неактуальна, как и прочие болячки?»

— Маргариты нет, отбыла по делам, — буркнул сунувший в дверь голову Ромашкин. — Если что, имей в виду, у тебя свобода до понедельника. Правда, Марго просила не уезжать, мало ли что, но в городе-то она тебя всегда найдет. Похоже, ты становишься ее любимчиком.

— Это не опасно? — спросил Дорожкин.

— Ты бы спросил об этом у Адольфыча, — посоветовал Ромашкин.

— Почему? — не понял Дорожкин.

— А у кого еще? — пожал плечами Ромашкин. — Все говорят, что Маргарита разведенка. И что в городе она давно. Теперь скажи, кто еще годится на пост ее мужа?

— Я не задумывался, — пожал плечами Дорожкин.

— И правильно делал, — кивнул Ромашкин и, приложив к губам ладонь, прошипел: — Ее даже Содомский побаивается. И самое главное, никто не знает, кто она. То ли суккуб, то ли навь, то ли еще какая пакость. Короче, если представить всех нас различными породами собак, то она что-то вроде крокодила.

— Мне это ни о чем не говорит, — признался Дорожкин.

— И хорошо, — показал большой палец Ромашкин. — Так что парень, только Адольфыч. Больше некому. Или никто.

— Слушай… — Дорожкин отступил на шаг, пристукнул каблуками, выбил короткую дробь. — А может быть, и я суккуб?

— Не, — с сомнением покачал головой Ромашкин. — Ты, дорогой мой, обыкновенный людь. Обыкновенней не бывает.

— Ну а если сравнить меня с какой-то породой собак? — спросил Дорожкин. — Могу рассчитывать на ассоциацию с лохматой здоровенной дворнягой?

— Не, — скривился Ромашкин. — Но на пуделя потянешь. Может быть, даже на королевского. Если постараешься.

На улице не прекращался дождь. Дорожкин накинул на голову капюшон и перешел через улицу Мертвых. В дверях шашлычной под все ту же песенку «Черные глаза» пахло пряностями и мясом. Внутри темного, украшенного мозаиками и чеканкой помещения стояло с десяток обычных круглых кафешных столиков, у одного из которых на пластмассовых стульях сидели, смотря друг на друга, три молчаливых деда. Один из них повернулся к Дорожкину, прищурился и тут же махнул рукой, словно хотел сказать: «Опять этот». Двое других не шелохнулись, но Дорожкин был уверен, что его разглядели все трое.

За обитой деревянной планкой стойкой в квадрате света на фоне батареи кавказских вин и почему-то связок баранок суетился невысокий, чуть полноватый блондин, все сходство с турком которого ограничивалось алой феской на голове. Тут же под внушительной жестяной вытяжкой исходили соком на шампурах куски баранины и витал запах кофе.

— Вы турок? — оперся локтями на деревянную стойку Дорожкин.

— Никто не верит, — с явным акцентом пожаловался блондин. — В Турции так никто не сомневался, как здесь сомневаются! Угур Кара[155], — приложил он руку к груди.

— Дорожкин, — таким же жестом ответил Дорожкин. — Скажите, Угур, вам нравится эта музыка?

— Я ее ненавижу, — прошептал, наклонившись, Угур. — Но она как визитка. Как фотография анфас. Надо терпеть. А потом, один умный человек сказал, если в кафе тишина — никто не будет платить за тишину. А если играет какая-то пакость, всякий достанет денежку, чтобы была тишина. Или другая музыка. Бизнес, дорогой.

— И кто же этот умник? — спросил Дорожкин.

— Слушай, — выпучил глаза турок, — ты не поверишь, но это я.

— А сколько стоит посидеть в тишине? — поинтересовался Дорожкин и покосился на противень с барханчиками золотого каленого песка. — Глотнуть настоящего турецкого кофе? Выпить хорошего сладкого вина? Уговорить пару шампуров баранины?

— Баранину уговаривать не надо, — посоветовал Угур. — Ее надо кушать. С томатом и кинзой. Кофе сейчас будет. Вино советую Алазань. Это не та Алазань, которая в Москве Алазань. Это настоящая «Алазанская долина». Со вкусом грузинского винограда. Из верных рук. Почти контрабанда. Целый час без «Черных глаз» будет стоить пятьсот рублей. Но в стоимость входит кофе и презент от заведения.

— Пятьсот рублей, — кивнул Дорожкин и положил бумажку на стол. — Я сяду вон там, у окна.

— Сейчас все принесу, — расплылся в сладкой улыбке светловолосый турок. — Тишину будешь слушать? Или какую музыку поставить? Все есть.

— Музыку? — Дорожкин прищурился. — Коэна[156] или Криса Ри[157].

— Как насчет «Looking For The Summer»[158]? — важно надул щеки Угур.

— Вполнакала, — попросил Дорожкин.

Получив чашку кофе, который и в самом деле оказался восхитительным, и презент в виде сувенирного графинчика, как сказал Угур, настоящей турецкой анисовой водки, Дорожкин достал из кармана блокнот, ручку и уставился на угол участка, из-за которого торчала корма кашинского уазика. С голосом Криса Ри шашлычная казалась даже уютной. Вот только червоточина внутри Дорожкина не унималась.

— Я не убивал ее, я не убивал ее, не убивал, — несколько раз одними губами повторил Дорожкин и снова вспомнил пятна маникюра на остриях кривых когтей.

Да, судя по тем ссадинам, которые иногда появлялись на лице Маргариты и Ромашкина, происшествие в больнице не было каким-то из ряда вон выходящим событием. А между тем порядок в городе по-прежнему поддерживали только четверо околоточных да трое инспекторов, один из которых сам был из этих, второй ни черта не понимал и не умел, а третий… А третья — стоила всех прочих вместе взятых. И никого вокруг ничего не волновало. Разве только качество хлеба из хлебопечек.

Дорожкин допил кофе, посмотрел на светловолосого турка и показал ему два пальца. Кофе был не просто восхитительным, а единственным в своем роде. Сама мысль о его возможной повторимости выглядела крамольной. Но попытаться стоило.

И тут в кафе вошла Машка.

Машка нисколько не изменилась. Особенно это стало ясно после того, как она привычным жестом закинула за ухо прядь волос и смахнула дождинки с плаща. Разглядела Дорожкина в дальнем углу, пошла к нему, на ходу меняя радость на лице на сосредоточенность.

— Привет. — Он поднялся, принял у нее плащ, подал стул. — Садись.

— Привет! — Сквозь запах дождя Дорожкин почувствовал и ее бывший когда-то привычным запах. Черт ее знает, каким парфюмом она пользовалась. — Что ты здесь забыл? График сейчас в школе в компьютерном классе возится, позвонил мне в ремеслуху, сказал, что Дорожкин в забегаловку нырнул, беги, пока не упился с горя. А у меня как раз пустая пара.

— А если по правде? — усмехнулся Дорожкин.

— По правде сказал — иди разберись, чтобы не копилось ничего, — вздохнула Машка. — Смотрит сейчас на окна этого гадюшника и ревнует. А ты вот не ревновал меня никогда.

— Это не гадюшник, — не согласился Дорожкин. — Тут кофе лучший в городе. Я даже не уверен, что такой кофе в Москве есть. А вот и Угур. Кофе для девушки. Угур, давай вино и мясо. Спасибо. Не спорь. Я вижу, что ты голодна. Боишься опьянеть? Разве ты пьянела хоть раз?

— Пьянела поначалу.

Машка приложила чашечку кофе к губам, прикрыла на мгновение глаза, глотнула, удивленно подняла брови.

— Просто удивительно, как быстро гадюшник превращается в мое любимое заведение!

— Тут играет ужасная музыка, — заметил Дорожкин. — Чтобы звучала такая, как теперь, нужно заплатить денежку.

— Теперь у меня есть денежка, — сказала Машка.

— Для такой красавицы я всегда буду ставить любую музыку бесплатно, — возвысился над столом с подносом Угур. — Я правильно понял про два бокала? И вот еще от заведения. Боржомчик. Почти контрабанда. Даже не почти. В Москве почти нет. Я это ваше правительство не понимаю! Вместо того чтобы запрещать ковырять в носу, они пальцы запрещают!