Так рассуждал Веттели о своём старом сослуживце, а других кандидатур в женихи для своей навеки потерянной любимой просто не видел — не так уж много молодых людей осталось в округе после войны. Разве что какого-нибудь приезжего нарочно занесло бы судьбой. О том, что под боком существует реальная опасность в лице Огастеса Гаффина, ему и в голову не приходило, он никогда не воспринимал его всерьёз. И вдруг нате вам — идут за ручку!

«Нет, а что ты хотел? — отчётливо прозвучал в голове чей-то трезвый голос. — Твоей женщине… ох, прости меня, дуру бестактную! Твоей бывшей женщине нравятся умные, образованные, утончённые и деликатные молодые джентльмены с хорошим вкусом и изящными манерами. Она же леди, а не торговка с эльчестерского рынка. Зачем ей этот плебей Токслей, скажи на милость?»

«А Гаффин лучше, что ли?» — мысленно взвыл Веттели, не заботясь о том, что диалог их явно не является приватным.

«Несомненно. Даже сравнивать нельзя, — отвечала Гвиневра твёрдо. — И не спорь! Ты не женщина, тебе не понять. Прими как данность».

Принял, что ему ещё оставалось? Даже нашёл в себе силы приветливо поздороваться, когда парочка с ним поравнялась. Эмили ответила весело и дружелюбно, как в самые первые дни знакомства, когда их не связывало ещё ничего, кроме взаимной симпатии. Но на лице Огастеса отразилось настоящее смятение. Он-то, должно быть, воображал, будто мисс Фессенден снизошла до него потому, что с прежним своим парнем рассорилась вдребезги — а как иначе это можно было объяснить? И тут вдруг обнаруживается, что в их отношениях всё ровно и безмятежно, словно они не расставшиеся жених с невестой, а старые, добрые, но не слишком близкие приятели. Конечно, Гаффин ничего не понимал.

Да и не он один. Весь день Веттели ловил на себе то просто удивлённые, то огорчённые, то едва ли не злорадные чужие взгляды.

А Эмили их не замечала. Вообще. «Ну, может, оно и к лучшему. Ах, если бы только не Гаффин! Если бы кто-то другой, менее утончённый и деликатный, зато более здравомыслящий!» — терзался Веттели, чувствуя себя кем-то вроде неудачного сводника: собственными, можно сказать, руками отдал любимую девушку бог знает кому! Так стыдно было, что уши пылали, и в голову лезли совсем уж нехорошие мысли. А верно ли он поступил? Вправе ли был в одиночку распоряжаться их общей судьбой? Одобрила бы его решение Эмили или предпочла смерть? Самонадеянно, конечно, воображать, будто он такой незаменимый парень, что легче умереть, чем жить с другим — но вдруг? Ведь окажись в положении воскрешённого он сам, и ему подсунули бы вместо Эмили какую-то постороннюю особу, он бы не простил. А если бы предложили сделать выбор — не колебался бы ни секунды и спасти себя такой ценой не позволил бы. Почему же для Эмили он выбрал иное? Не честнее ли было бы им умереть вместе, что бы там, за гранью этого мира, их души остались неразлучны? А теперь они потеряли друг друга навсегда, и исправить ничего нельзя.

«Это в тебе ревность говорит, — осторожно предположило в голове. — Типа, не моя, так и не доствавйся никому».

Веттели прислушался к себе: нет, не ревность.

Тогда в голове заплакало:

«Ты глупый мальчишка, который не смыслит ни в чём, кроме своей дурацкий войны! Жизнь всегда лучше смерти, слышишь! И нет за гранью этого мира ничего хорошего, все души одиноки, какую хочешь поймай и спроси! Выбор бы он сделал, скажите пожалуйста! А если бы твоя женщина, молодая, красивая и здоровая — жить ещё да жить — вдруг собралась бы умереть вместе с тобой, как бы ты тогда заговорил? Молчишь? То-то! Не надо думать о других хуже, чем о себе! И вообще, прекрати надрывать мне сердце, займись чем-то полезным. Собрался ловить убийцу, вот и лови. А то… это… — Гвиневра явно старалась придумать, что пострашнее, — превращу тебя в гадкую жабу и будешь сидеть в пруду, пока кто-нибудь не догадается поцеловать. Думаешь, не смогу? Да раз плюнуть!»

Угроза прямого действия не возымела. В способностях феи Веттели не сомневался, просто ему в тот момент было безразлично, убийц ловить или сидеть нецелованной жабой в замерзшем пруду. Но решение однажды уже было принято, и отступать от него не годилось. Сначала — месть, страдания — потом. В таблице с жертвами появился новая, неразборчивая запись: «Эмили Фессенден — коридор правого крыла — мясницкий нож — я — я — убийца прятался за углом — школьный врач…» — о личности жертвы он писать не стал, отметил только: «моя невеста». И приписка: «В общую картину не вписывается. Случайная жертва?» Или НЕ случайная? Или всё-таки личная ненависть? Не смог отправить врага на виселицу — нанёс другой, самый больной удар из всех возможных. Лучше бы убил…

…В комнату тихо, без стука, вошла мисс Брэннстоун.

— Не спишь? Мучаешься?

— Убийцу того… вычисляю, — всё-таки не выдержал, всхлипнул — ой, стыд! Ткнулся носом в подушку, взмолился оттуда глухо: — Агата! Скажите честно, ради всех добрых богов! Это никогда и никак нельзя исправить? Это необратимо? — слово показалось таким страшным, что холодные мурашки побежали по спине.

Ведьма будто почувствовала, прикрыла пледом, присела рядом.

— Ну, слушай, — таким голосом няня Пегги рассказывала ему в детстве сказки. — Считается, что нашей жизнью управляют некие силы — судьба, добрые боги, что-то ещё — как хочешь назови. И если они решили, что вы с Эмили должны расстаться — так тому и быть, и даже самые сильные в мире чары не помогут.

Тут он снова судорожно всхлипнул, а потом постарался чихнуть погромче, чтобы было похоже на насморк.

— Но если… — многозначительно продолжала ведьма, — если волею судеб вам предначертано быть вместе, то никакое вмешательство смертных в вашу жизнь не способно вас разлучить. Высшие силы очень не любят, когда кто-то грубо нарушает их планы, и неизменно добиваются того, чтобы определённый ими ход вещей был рано или поздно восстановлен. Понимаешь, о чём я? — наверное, в эту минуту он казался не совсем адекватным, вот она и решила уточнить.

Веттели утвердительно замычал в подушку.

— Знаешь, я, конечно, не так стара и мудра, как хотелось бы, но тоже специалист не из последних. И что-то мне подсказывает — это как раз ваш случай! Вы же созданы друг для друга, это видно с первого взгляда и не может быть простой случайностью. Поэтому у тебя есть все основания надеяться на лучшее, я так считаю.

— Правда? — он очень хотел ей поверить.

— Правда, — ответила она честным голосом, но глаза всё-таки отвела.

— Нет! — выдохнул он обречённо. — Неправда! Я знаю! Это расплата за мои грехи. За всё то, что мы творили на войне.

— Ах ты, господи, — снисходительно вздохнула собеседница и взглянула так, что Веттели очень ясно понял: вся недолгая история его жизни для гринторпской ведьмы как открытая книга, она знает её едва ли не лучше, чем он сам. — Ладно, давай разберёмся, чего такого ужасного ты творил на войне. Мародёрствовал и грабил? — Веттели покрутил головой. — Целенаправленно истреблял мирное население? Жёг дома и посевы? Насылал моровые поветрия и саранчу? Мучил пленных? Насиловал женщин? Глумился над трупами?

— Ну, вот ещё! — вырвалось у него возмущённо — Конечно же, нет! Что вы всё какие-то крайности перечисляете?

— Крайности? А что, разве тебе не известны такие примеры? Разве рядом с тобой не было тех, кто всем этим занимался?

— Вот именно! — от волнения он даже подскочил. — О том я и речь веду: были! Были, и я не всегда имел возможность их остановить! Мы пришли на чужую землю, и страшно вспомнить, что там творили! Кто-то же должен за это ответить, по справедливости.

Ведьма прищурилась:

— То есть, именно ты?

— Ну, хотя бы я. Я же понимал, что мы совершаем зло, и продолжал участвовать в нём…

— А другие, значит, не понимали?

— Порой создавалось впечатление, что нет, — пробурчал Веттели сердито.

…Трое солдат маячат на высокой глинобитной стене форта, местами осыпавшейся, но всё ещё крепкой, как скала. Войска султана Даярамы были разбиты под ней пару недель назад, теперь в округе было всё спокойно, шальной пули можно не опасаться, вот парни этим и пользуются, развлекают себя, высматривая что-то внизу. Занятие это доставляет им массу удовольствия, судя по взрывам смеха, оглашавшим окрестности.