— Что же теперь делать? — слегка забеспокоился юный Чингиз.

— Будем менять женщин. И искать ту, которая подойдёт тебе, мой господин. Ту, которая сможет зачать от тебя ребёнка. То есть, сына и полноправного наследника…

С момента этого знакового разговора прошло около девяти с половиной лет. Прошло и прошло. Бывает. В вольной степи — всякое бывает…

За это время в белой юрте Чингиза побывало множество женщин — и его законные монгольские жёны, и молоденькие китайские наложницы, и иноземные белокожие блудницы…. Сколько всего их было? Может, пять сотен. Может, вдвое больше…. Какая — разница?

Но — ровным счётом — ничего не изменилось. Чингиз, усердно выполняя свою мужскую работу, не испытывал при этом ни малейшего удовольствия, а женщины — упорно — не желали беременеть.

Однажды О-чой исчез на две с половиной недели — уехал в Дикую степь, лежавшую за северным горным хребтом. Северный хребет — место злое, неприветливое и далеко не каждого пропускающее — туда и обратно.

А в Чингизову долину — на печальном пурпурном закате — сотник вернулся не один. За его широкой спиной, на крупе рослого каурого коня, восседала хрупкая женщина, полностью укутанная в плотное чёрное покрывало. За узкими и хилыми плечами женщины висел объёмный кожаный мешок.

Введя незнакомку в белую юрту Чингиза, О-чой известил:

— Это — Гульча, шаманка из Дикой степи.

Женщина, аккуратно пристроив кожаный мешок рядом с входным пологом, сбросила чёрное покрывало на войлочный пол ханской юрты.

Чингиз невольно вздрогнул и брезгливо поморщился. Перед ним стояла уродливая старуха — горбатая, оборванная и совершенно седая. По тёмно-коричневому лицу пожилой женщины змеились многочисленные глубокие морщины, а её длинный крючковатый нос был щедро утыкан ярко-лиловыми и тёмно-сизыми бородавками.

— Сотник, ты окончательно сошёл с ума? — возмутился Чингиз. — Хочешь, чтобы я переспал с этой древней и грязной развалиной? У неё же белые вши ползают в волосах!

— Точно, вши. Жирные, жадные и кусачие, — печально вздохнув, подтвердила старуха, — Переспать? — продемонстрировав чёрный беззубый рот, язвительно захихикала. — Было бы очень даже неплохо, мой степной могучий хан…

— Хватит языком чесать! — рассерженно прикрикнул О-чой. — Не бери, уважаемая Гульча, лишнего на себя…. О чём я тебя просил — там, возле бездонного Солёного озера?

— Внимательно — скрытым оком — посмотреть на ладони молоденького и симпатичного хана.

— Ещё?

— Заглянуть в его раскосые чёрные глаза. До самого донышка.

— Ещё?

— Ну, не знаю…, — задумалась шаманка. — А, вспомнила! Пророчество сделать о молодом степном хане. То есть, о его дальнейшем жизненном Пути и о Судьбе…. Правильно?

— Верно излагаешь, — подтвердил сотник. — Так, приступай, старая. Чего же ты ждёшь?

— Жду, когда ты, кривоногий молодец, выйдешь из белой юрты. Кстати, переставь масляные светильники поближе к хану.

— Не понял…

— Так надо, — нахмурилась старуха. — Пророчества, они не любят лишних ушей. Со мной должен остаться только тот, кому я, действительно, нужна…. Светильники-то переставь.

— Но, ведь…

— Выйди, О-чой, — велел Чингиз. — Выйди и не обижайся. Так надо.

— Хорошо, выйду. Только светильники переставлю…

Когда они остались вдвоём, старая шаманка подошла к своему кожаному мешку, нагнулась и, предварительно дёрнув за тонкий шёлковый шнурок, извлекла на белый Свет плоский берестяной туесок. После этого она, кряхтя, присела на корточки напротив Чингиза и, резко вскинув седую голову, заглянула ему в лицо.

«Какие же у неё потрясающе-красивые глаза!», — мысленно восхитился Чингиз. — «Молодые, ярко-зелёные, насмешливые…».

Аккуратно пристроив туесок на войлочном полу рядом с собой, старуха попросила:

— Дай-ка мне ладонь, степной хан…. Да не ту, глупый, левую. Сейчас посмотрим на твой Путь…

Минут пять-шесть поглазев на ладонь Чингиза, шаманка, задумчиво покачав вшивой седоволосой головой, сообщила:

— Непростой ты человек, молодой степной хан. Намучаюсь я с тобой. Ох, и намучаюсь…. Ладно, поступим, пожалуй, по-другому.

Она, сняв крышку, принялась доставать из берестяной коробочки самые различные предметы: скляночки, баночки, связки пёстрых птичьих перьев, сушёных лягушек, крылья летучих мышей, светло-жёлтые клыки неизвестных зверей…

Часа два старуха старательно колдовала над Чингизом — заставляла глотать всякие горькие и сладкие снадобья, увлечённо рисовала на его безволосой груди — остриём кривого чёрного клыка — хитрые изысканные узоры, заставляла нюхать змеиные головы, махала перед его лицом — словно китайским веером — крыльями летучих мышей, ну, и так далее…

В конце концов, она сдалась и, монотонно бормоча под нос грязные степные ругательства, принялась складывать магические причиндалы обратно в берестяной туесок.

— Всё так безнадёжно? — встревожился Чингиз.

— Не знаю, — сварливо пробурчала в ответ шаманка. — Извини, но пока ничего не получается. Непростой ты человек, степной хан…

— Ты уже это говорила, старая карга. Не стоит повторять одно и то же по многу раз. Могу обидеться.

— Хорошо, не буду. Извини.

— И ты извини. За — «каргу».

— Ханам не пристало — извиняться…

— Хочу — и извиняюсь! — вновь рассердился Чингиз. — Моё дело. Насквозь ханское…. Говори толком, старая. Что ещё можно сделать?

— Надо камлать, — лукаво подмигнула шаманка. — Знаешь, светлоликий, что это такое?

— Наслышан. Но ни разу не видел. То есть, не участвовал.

— И увидишь. И поучаствуешь.

— Когда?

— Выезжать надо прямо сейчас. Сегодня, как раз, полнолуние.

— Куда?

— В степь. А камлать я буду, как и полагается, в час волка. Знаешь, хан, что это такое?

— Знаю, — подтвердил Чингиз. — Неверное и загадочное время. Ночь медленно умирает, но ещё не умерла до конца. А рассвет только ещё собирается народиться — в кровавых отблесках утренней зари.

— Хорошо сказано, мой степной хан. Молодец. Вели седлать коня. Провожатых с собой брать не будем…

Конь медленно и осторожно рысил по ночной степи. Очень медленно, осторожно и неторопливо.

Всё ночное небо, насколько хватало глаз, было усыпано яркими июньскими звёздами. На северо-западе, разливая вокруг себя призрачное жёлтое сиянье, висела огромная круглая Луна.

— Правь на Зелёную звезду, — крепко держась костлявыми ладонями за бока Чингиза, велела шаманка. — И ленивого коня погоняй, не стесняйся. Но сугубо в меру. Боги, они любят — несуетливых и отважных. Знающих, чего хотят — от этого призрачного Мира…

Под широкими конскими копытами тихонько и тревожно поскрипывали мелкие камушки. Где-то на юго-востоке тоскливо и мрачно завывали голодные степные волки.

— Впереди река, — известил Чингиз. — Куда дальше, бабушка?

— Едем вдоль речного берега, — бодро откликнулась старуха. — Вверх по течению. Внучок…

Вскоре впереди показалась ровная травянистая площадка, залитая жёлтым лунным светом. Звонко и беззаботно стрекотали шустрые степные сверчки. На противоположном берегу тревожно и угрожающе ухал ночной филин. Речные медленные воды, встречаясь с каменистыми перекатами, тихонько нашептывали что-то бесконечно-нежное, ласковое и успокаивающее.

— Приехали. Слезай, — велела шаманка. — Подай мне руку…. Спасибо, степной хан. А теперь иди на поляну, к большому чёрному камню. Он там всего один, не заблудишься.

— А, как же…

— О коне, хан, не беспокойся. Я шепну пару заветных слов, и он уснёт до рассвета. Иди.

Приблизившись к чёрному камню, Чингиз обернулся — его тёмно-гнедой конь послушно опустился на густую степную траву, а старушка, отойдя к пологой речной косе…

— Кажется, она собирает сухие дрова, выброшенные щедрыми весенними водами на пологий берег, — тихонько прошептал Чингиз. — А видит наша бабуля в темноте, судя по всему, не хуже дикой камышовой кошки.

— Это точно, — откликнулся от речной косы звонкий голосок, в котором не ощущалось ничего старушечьего. — И дрова собираю. И всё вижу в ночной темноте. И всё слышу. Даже писк голодной буро-рыжей мыши, которая живёт под чёрным камнем…. Что, степной хан, сердечко учащённо забилось? Не переживай, всё будет нормально.