— Это заговор, что ли?

— Это тропарь. От зла.

— Разве можно от зла заговориться?

Я не ответил. Прислушивался. То есть пытался понять… Кто-то там был. Впереди. Папа сидел смирно, но я чувствовал — есть. Хотя такое бывает, много замкнутого пространства, стены, они давят на голову…

Есть кто-то, есть.

Воздух шевельнулся. Или мне так казалось от участившегося дыхания… Я вглядывался в темноту. Левой ногой нащупал рельс, чтобы знать направление.

Выстрел.

Из ствола с визгом вылетела картечь и желтое пламя, запахло дымом, Алиса в очередной раз стукнула фонарь, и он, наконец, загорелся.

— Бежим! — Алиса схватила меня под руку и потащила назад.

Оглянуться я не успел.

Мы бежали минут пятнадцать, быстро, с полной выкладкой, потом показалась лестница.

Алиса зачеркнула «23», повесила фонарь на крюк и быстро полезла вверх.

Я некоторое время еще стоял, прислушиваясь. Никто нас не преследовал, в тоннелях дремала тишина.

В фонаре щелкнул таймер, и в очередной раз стало темно. Я подпрыгнул, зацепился за нижнюю перекладину и полез вверх на руках.

— Там что-то написано было, — сказал я. — В туннеле. На стене. «Регись». Что такое «регись»?

— Не знаю. Мало ли что на стенах пишут?

Мы сидели в вагоне трамвая. Кроме нас, никого внутри не было, ну так, два давнишних мреца, только не ходячих, а совсем мертвых, засушенных. Вокруг Алисы вились мухи, Алиса гоняла их ножом. Я смотрел в окно. У нас тоже есть трамваи. Два. Один ничего, другой весь прогнил. Если у тебя, допустим, зубы болят, а вырывать не хочется, надо идти в тот, который ничего. Сидеть там три часа молча. А если, к примеру, врастает ноготь, а палец отрезать не хочется, то надо идти в ржавый.

— А этот трамвай от чего помогает? — спросил я.

— В каком смысле?

— Ну, лечит то есть?

— Ни от чего. Просто трамвай. Не лечебный. Ага.

— Трамваи только праведников лечат, наверное, — сказала Алиса. — А я не праведница. К тому же у меня ничего не болит. Только волосы иногда. Но я маслом натираюсь. А у тебя? Что болит?

— Все, — ответил я.

Действительно, у меня все болело. К семнадцати годам я переболел всем, чем только может у нас человек переболеть, даже слепым был однажды. Отправился как-то в лес за грибами, иду-иду, смотрю — гриб, хотел сорвать, а из-за гриба этого жучок выскочил, длинный, синий, да как мне в глаза плюнет каким-то поганством. И жучок-то мелкий такой, ни до ни после никто таких не встречал, а я полтора месяца не смотрел. Правда, провел их с большой пользой — карабин учился заряжать, да на слух стрелять.

— Какой больной, — усмехнулась Алиса. — Зачем тогда сюда заявился, уродец? Какая тебе невеста, а, Калич?

Я хотел ей сказать, чтобы она на себя посмотрела, подумаешь, тоже мне, Алиса в Стране чудес, но она вдруг сказала сама:

— «Регись» — это значит «берегись». Так в туннелях часто пишут всякое, предупреждают. Там или провал, или костыли… не знаю. Или шахтер.

— Надпись новая, — сказал я.

— С чего ты решил?

— Краской написано было. Потеки сохранились.

Алиса задумалась.

— Это от радио? — спросил я.

— Что от радио?

— Ну, эти все? Шахтеры? Слизни? Другие всякие… С чего оно вдруг завелось-то? Раньше ведь не было, да?

— При чем тут радио? — пожала плечами Алиса. — Какое… А, ты о радиации, что ли?

Я кивнул.

Алиса сунула руку в глубину своего костюма и сняла с шеи тяжелый блестящий цилиндр.

— Дозиметр, — пояснила Алиса. — Если влетаешь в грязь, то он начинает пищать. У меня два раз пищал, да и то только в центре. Тут все чисто, как в прачечной.

— Почему тогда все это? Страшное? От моря?

— От какого моря? Ты что, рыбец?

— Внизу море ведь…

Алиса опять принялась хохотать.

— Какое море?! Ну, ты, Калич, вообще! Это все от… Да какая разница? Даже мой папа не помнит, как по-другому было. Зато китайцев помнит — они тут везде в три слоя валялись. Слушай, солнце уже садится, давай на ночлег. Вы в своем Рыбинске как ночуете?

Я огляделся. В трамвае ночевать не хотелось, лезть в метро тоже.

— Ах, вспомнила — у тебя же лопата! Вы ее не мечете, вы ею закапываетесь!

Алиса запрыгала, выставив глаза.

— Давай, покажи! Покажи, как закапываешься!

— А ты как будешь? Ты не закапываешься, что ли? Просто так и спишь?

Алиса выпрыгнула из вагона наружу, я выбрел за ней.

— Нет, конечно, — ответила Алиса. — Мы не из Рыбинска, мы в нору сигаем, мы по-простому. Вот так

Алиса что-то сделала, я не понял, что, только что передо мной стояла красивая девушка в странном костюме — и вот вместо этой девушки лежала куча мусора. Совершенно обычного хлама.

— Ну, как? — спросила из глубины Алиса.

— Ничего.

Я снял с пояса лопатку, вытряхнул из рукояти щуп и принялся искать место. Под тонким слоем почвы твердел асфальт. Я тыкал щупом, смещаясь ближе к стене дома.

— Правее, — показала пальцем Алиса. — Там трава зеленее.

Я взял правее и почти сразу наткнулся на кости. Срезал верхний слой. Кости. Белые и много, впритык

— Это китайцы, наверное, — сказала Алиса. — Когда китайское бешенство началось, их уже никто не закапывал, так и валялись, врастали в землю. Говорят, что китайцев так много было, что человек, если бы захотел, не смог бы посмотреть им всем в лицо, жизни не хватило бы.

Зачем тратить жизнь на то, чтобы смотреть в лицо китайцам?

Я взял еще правее, и еще, и в двух местах под почвой попадались мне китайцы.

— Говорят, что раньше народу тут было сто миллионов почти, — болтала Алиса. — Куда ни посмотри, везде люди идут и идут. А потом вымерли все. Весь город на костях. Когда бешенство началось, некоторые спасались за железными дверями, думали, что они самые умные. Воды брали, еды, а бешенство через стены проникало. Забираешься в такое жилье, а там они все и сидят вдоль…

Наконец китайцев не оказалось, и лопата вошла в почву легко, на всю длину лезвия. Я наметил контур и стал подрезать дерн. Дерн стоит снимать аккуратно — потом он должен лечь обратно и не выделяться. Это самая ответственная операция.

— … А я так считаю, что просто время кончилось, — размышляла Алиса. — Не вообще время, а наше именно. Людское. Вот раньше, говорят, никаких мреков не было. Только люди были. Одни белые, другие желтые, третьи вообще черные, но все равно люди. А сейчас? Мрек тебя сожрет и не заметит. Все сожрут, мы вкусные…

Подкопал дерн. Отвязал от рюкзака спальник, вытащил из чехла овальный кусок гибкого пластика в мой рост. Пластик такой очень ценен, найти его получается редко, раньше из него делали самолеты. Хорош он тем, что гибок и тверд одновременно, а еще тем, что кромки его можно легко затачивать.

Расправил пластик и не спеша, равномерными тычками стал загонять его под дерн, стараясь держать чуть вогнуто, как плоский совок Чтобы обрезать его не только по контуру, но и снизу. Работа сложная, кропотливая.

— … Сначала Волной всех перетопило. Но человеки — они же как тараканы, дыхание задерживать умеют. Ты умеешь?

— На пять минут, — признался я.

— Вот видишь. Вот не все и потонули — дыхание задержали. Тогда на них другое напустилось. Рубцы всякие, големы — да всех и не сосчитаешь. А нового сколько появляется? Только к одному привыкнешь — как другое что-то, то выпь, то попрыгун. У вас в Рыбинске попрыгун есть?

— Нет.

Я погрузил пластик на всю длину. Вытряхнул из чехла специальный кривой нож из мягкого железа — для подрезания краев. Здесь тоже надо работать тщательно, и нож должен быть острый и гнучий, следы его работы не должны просматриваться сверху.

— Прыгун — это смерть, — Алиса плюнула. — А на западе? Там еще страшнее. Некоторые пробовали… Знаешь, что там?

— Что?

Надо было снять дерн, я перехватился поудобнее и стал сворачивать его вместе с пластиком. Свернув, придавил камнем. Открылась земля. Черная, с мелкими корнями, с обрывками червей и жирных белых личинок. Личинок следовало выбрать, неизвестно совершенно — что это тут за личинки, какой породы, жвалы во всяком случае вполне жвальные, не хотелось бы, чтобы во время ночевки они решили меня попробовать.