Черника чуть-чуть подвяла, но, как мне показалась, стала от этого только слаще. Я стал есть, разглядывать ботинки, грязные. Ничего, найдем с Волком дом с печкой, я ее топить стану и жить рядом, и чистить ботинки в свободное время. Читать еще.

Это делает человека человеком, читать и писать. Читать у меня получалось лучше, чем писать. Буквы складывались в слова легко и быстро, а потом Хромой открыл мне секрет быстрого чтения, этот секрет восходил к самому Алексу У, а потом передавался от одного к другому. Я научился не прочитывать слова, а узнавать их, минуя буквы, и после этого я стал читать гораздо быстрее. Не так быстро, как Хромой, но все-таки.

Каждый день я читал два часа. Это для того, чтобы знать, как выглядел мир раньше, для того, чтобы знать, как назывались разные вещи. Для того, чтобы правильно, по-человечески думать. Это самое сложное, все равно часто сбиваюсь на свое думанье, но надо все-таки стараться, надо думать — как в книжках.

Потому что люди на Меркурии могут позабыть, как тут все было устроено, у них своих забот там хватает. А ты им расскажешь. И покажешь. И научишь, если надо, и жить, и думать. Так говорил Хромой.

Я был хорошим читателем.

А писать вот не очень получалось. Терпения не хватало. К тому же я не очень хорошо понимал: зачем мне нужно уметь писать? Кому я буду что писать? Если я напишу, кто прочитает? Ну, пусть Ягуар. А что я ему такое напишу, что не смогу просто рассказать?

Трудно заниматься тем, смысл чего не понимаешь.

К тому же оказалось, что мне гораздо интереснее рисовать, чем писать. Я рисовал человечков, состоящих из простых черточек и кружочков, рисовал Волка, пробовал рисовать Хромого, но он не получался, просто вместо человечка из палочек и кружочков получался человечек из кривых палочек и овала.

Иногда я так увлекался, что начинал даже рисовать на полях книг и в конце, на чистых страницах. Хромой меня за это не ругал, все равно мы не могли собрать никакую библиотеку. Потому что это бессмысленно — жизнь наша была слишком неустойчива, мы в любую минуту готовы сорваться с места и уйти, а с собой библиотеку ведь не потащишь? Все, что тебе нужно для жизни, должно умещаться в рюкзаке за твоей спиной.

Я рисовал на полях книг. А еще я рисовал на стенах. Углем. В нашей печке в доме получался отличный уголь, я выходил на улицу и разрисовывал гладкую стену своего дома. Особенно хорошо рисовать осенью, рисунки смывались дождем, и на следующий день можно было рисовать заново.

Давно я вообще-то не рисовал… Даже своих человечков позабыл на деревьях вырезать, а всегда ведь…

Через меня перескочила кабарга.

Я съежился, но не удивился, я уже говорил, кабарги много, вот она и скачет. Ложку я уронил. Поднял, долго вытирал о куртку. Зачерпнул чернику…

Еще кабарга. Черника рассыпалась, что такое-то…

Я оглянулся. И тут же обратно свалился. На меня летела целая туча кабарги. Двести, может больше. Животина, конечно, мелкая, но копытца у нее остренькие, а с разбега может так в лоб влупить, мозги выскочат. А когда ее еще много…

Я вжался в мох. Надо мной пролетел стремительный мускусный вихрь, животные были в пене, и вообще мне показалось, что перепуганы до одурения.

Кабарга пронеслась и исчезла. Черника моя рассыпалась, выбирать ее изо мха совершенно не хотелось. Я поднялся. И тут же упал обратно — из-за деревьев вывалился медведь. Как дом такой, черный, морда дикая, тоже вся в пене. Остановился на секунду, затем рванул вправо. Меня не тронул. Увидел, но не тронул. Бешеный, что ли? Хотя бешеные не могут бегать направо, бешеные только прямо, как по рельсам, рельсы — такая гадость… Как-то раз мы вышли на рельсы, и Хромой сказал, что если приложить ухо, то можно услышать звук давно проходивших поездов. Эхо называется. Я сдуру приложил ухо к рельсе и услышал — гул. Поезда на самом деле гудели. Потом я долго не мог понять — это на самом деле поезда или рельсы трясутся от перегрева? А еще после этого у меня пошла по уху какая-то сыпь и я не мог избавиться от нее до самой зимы, так что одно ухо у меня было примерно в два раза больше. Экзема. А когда настала зима, я излечился от этой ушной экземы с помощью намороженных серебряных монет. Больше меня до рельсы дотронуться никто не заставит. При чем тут вообще рельсы…

Еще один медведь!

Этот не повернул. Несся прямо на меня. Я бессмысленно выхватил огнестрел, но и этот медведь на меня тоже внимания не обратил. Он был слишком испуган. Перелетел через, понесся прочь, дрыгая отъевшейся задницей. Один испуганный медведь — это нормально, медведи в глубине души своей дристуны и бояки, но чтобы сразу два медведя были испуганы…

Я подумал, что мне тоже нечего особо рассиживаться под деревом, надо уходить. С пустого места звери так не бегают. Я нацепил рюкзак поудобнее и…

Навстречу бежали. Даже не навстречу, а почти уже со всех сторон. Олени по большей части. Не мелкая сопливая кабарга, а настоящие олени. Еще пара лосей, разная мелочь, я не успевал даже их разглядывать. Куча глупых перепуганных зверей. Такое бывает только в случае лесного пожара. Гроза была, в небе что-то ведь громыхало, однако дыма вроде не видно, непонятно, отчего это все зверье так испугалось…

Землетрясение, что ли?

Или еще что. Цунами. Я читал, что раньше случались такие стихийные бедствия, как раз после землетрясений, и животные от них убегали всем дружным стадом…

Я прикинул, что от цунами я все равно вряд ли удеру, я не олень. В крайнем случае, если приключится цунами, залезу на сосну, пересижу там. Поэтому я преспокойно направился навстречу этому потенциальному стихийному бедствию.

Шагал, насвистывал. Ну, вроде как насвистывал, на самом деле я не могу ничего насвистывать, впрочем, на планете никто не может насвистывать. Потому что не сохранилось ни одной мелодии. Буквы — они понятные, читаешь, и сразу все понятно, музыка передается закорючками, нотами, а что в этих нотах, непонятно. Поэтому свистеть-то я свищу, но вот что… Самодельные мелодии.

Но все равно — я самый выдающийся композитор своего времени. Самый выдающийся художник. Самый выдающийся дрессировщик. Самый-самый-самый.

В рюкзаке зашевелился Волк. Заскулил. Соскучился по мамке. Это нормально. А может, проголодался. Пусть хорошенько проголодается, денек не пожрет. А как хорошо проголодается, я его накормлю. И тогда он станет совсем уже мой Волк. Навсегда.

А потом я начну его воспитывать. Хотя волков особо воспитывать и не надо, волки они очень способные, все сами понимают, главное, с ними разговаривать, это тебе не слон. Ну и научить нескольким самым главным командам — стоять, лежать, взять. А остальное волки и сами уже делают. Вот прошлый Волк мог преспокойно лечить. Заболит что, так Волк это место полижет — и все проходит. Или просто полежит, у волков внутренняя сила излечает очень хорошо. А я его этому совсем не учил, между прочим…

Между деревьями что-то мелькнуло. Вдалеке. Что-то большое и темное. Медведь. Опять.

Медведь растворился среди деревьев. Быстро как-то чересчур. Медведь, конечно, зверь шустрый, иногда как рванет… Но этот как-то уж очень быстро ушел, медведи так не ходят. Еще что-то появилось, что ли… Новое, что ли?

И навстречу этому мне не хотелось идти совершенно.

В лукошке завозился Волк.

Волк проснулся.

Танк остановился. Редуктор негромко бормотал за спиной, над головой булькала гидросистема, шумно дышал Бугер.

Время пришло.

Хитч оторвался от визора и опустил с потолка перископ.

В перископ он смотрел долго, вертел его по сторонам, двигал тяжелые рукоятки.

Мы волновались. Я очень сильно волновался, сердце прыгало, стучало в горло, я почти захлебывался. Я ждал этого слишком долго.

Хитч ворочал перископом, изучал обстановку. Мы сидели в откидных креслах, молчали. Давно уже молчали. Наверное, час. Даже Бугер.

Хитч отмозолил лицом перископ, сложил рукоятки и потер кулаками глаза.