Будущее пришло.

— Опять… — поморщился Егор.

Они лежали прямо на земле, скрюченные и высохшие, похожие на черные скелеты, на позапрошлогодних богомолов, засохших от жадности между рамами стекол. Сухие и рассыпчатые при каждом прикосновении в прах. Китайцы. То есть ненастоящие китайцы, а те, которые на дирижаблях летают. Это были уже не первые дохлые китайцы-летчики, пятые, наверное. И все кучками. Внешне они напоминали тех, что мы встречали — глаза, зубы, ушей нет, все как полагается, отличия состояли в другом. Те были прекрасно собраны — и оружие, и снаряга, и даже дирижабль с компьютерами. А эти… В самом настоящем тряпье, я такого у нас и не видел, во всяком случае, на живых. На каком-нибудь замшевшем грязном мреце, разнузданном и неприлично прогнившем. А на этих… Без масок. На тех, прежних китайцах, были герметичные резиновые костюмы с противогазами замкнутого цикла, и в случае прорыва этого комбинезона китаец погибал. Эти перли так, в лохмотьях, и, едва углубившись на нашу территорию, помирали целыми стадами.

Другой мертвечины тоже встречалось предостаточно. Последний час особенно. Мы медленно пробирались между руинами и островками мха, и почти через каждые десять шагов что-то попадалось, а иногда мы за них просто запинались. За конечности, за головы. Кикиморы, химеры, волкеры, мелкая погань, размером с суслика, средняя, похожая на росомаху, крабы — откуда здесь крабы…

— О-па… — дернулся Егор. — Это ведь… Это он?

— Кажется.

Сумрак. Он сидел на покрышке, совершенно как живой, но тоже мертвый. И тоже отличался. От тех, что я знал прежде.

— Он другой… — прошептал Егор. — Ты видишь? Видишь?

Еще бы. Форма головы вполне китайская. Суставы совсем не распухшие. Глаза большие.

— Мне кажется, те, что мы раньше видели, они это… Из людей получились. А этот на китайца похож. Да?

«Наверное», — подумал я. Все может быть. Хотя сейчас это совершенно не важно.

— На китайца похож, — повторил Егор. — Да?

— Похож. Наверное, похож. А нам лучше поторопиться, лучше засветло.

И вообще я свет люблю. Я с удовольствием ориентировался по солнцу. Оно светило неожиданно весело, по-весеннему, и цвет у него тоже был почти белый, жизнерадостный. Хотя тут можно вообще не ориентироваться, едва мы оказались на поверхности, как стало понятно, в какую сторону следует продвигаться. Направление отмечалось вполне себе четко. В нужную сторону бежали ручьи, в нужную сторону тянул ветерок, что было заметно по тине, висящей на обломках деревьев и колыхающейся опять же в нужную сторону. Тяга. Наш мир втягивался в другой.

А мертвечина вся наоборот, кстати, лежала — по направлению к нам, к нам она стремилась. Много попадалось, никогда такого не видел, будто по кладбищу шагали, отчего неприятно очень делалось — поваляются тут эти покойнички недельку-другую-месяц и сделаются беспокойничками. Надо бы с ними разобраться, но ни сил, ни желания…

Шагать. Не остановиться, шагать, потому что цель уже близка.

Снежные горы отодвигались, земля просыхала, воздух был чист, но не очень прозрачен из-за испарений и влажности. Тепло поднималось к небу, в его струях мир, лежащий перед нами, утрачивал четкость линий и однозначность восприятия. Он наполнился колеблющимися призраками разрушенных домов, зыбкими бродячими радугами, невероятными миражами — из земли прорастали здания, целующие шпилями небо, ослепительные купола, сияющие пирамиды и воздушные дороги сказочного города. Город был велик и прекрасен, только я не мог понять — прошлое это или будущее, а Егор так вообще сказал, что это Китай. Не настоящий, само собой, а тот, родина летучих китайцев. Мы шагали, окруженные зыбким и волшебным мороком, а хотелось не идти, хотелось остановиться, остаться и уснуть здесь, в месте, населенном привидениями.

Но мы упорно продавливались вперед, подгоняемые моим глупым и несгибаемым упрямством. Реальность выползала из-под сказки, лучше бы она не выползала. Ободранные фундаменты зданий обретали обыденную руинную плотность, мертвечина воздевала окоченевшие гнилые руки, бесполезный мох распространялся под башмаками, обычность и скука, растянутая на десятки километров. Как всегда, железо, тут его, правда, было как-то уж чересчур много, опасные ржавые лохмотья торчали почти из-под каждого куска камня. Последние сугробы, совсем уж маленькие, с искристым снегом, похожим на россыпи мелких алмазов, эти сугробы почему-то не таяли, Егор пинал их тяжелым ботинком, кусочки слипшегося снега вспыхивали на солнце.

— Похоже на бред, — сказал Егор, распинав очередной снежный холмик. — Почему после снега сразу жара?

— Потому что, — ответил я. — И вообще, мы, кажется, пришли.

— Уже?

— Ага. Похоже на то. Сейчас.

Я забрался на камень, склеенный из зеленых кирпичей, приложился к биноклю.

Холм. Не высокий, но явный. Скорее даже не холм, а возвышение, постепенное вспучивание, словно там, под землей, пузырь надувается. Когда-то тут тоже был город, но теперь от него почти уже ничего не осталось, даже руин. Редкие каменные бугры. Но собака осталась. Постамент утратил квадратность, оплыл и выветрился до дыр, а вот собака совсем почти не изменилась. Стояла себе, как стояла сто лет назад, смотрела вдаль дружелюбными глазами, вот только благодарное человечество не спешило возлагать к ногам пса охапки цветов, кости и овсяное печенье, собаки, кажется, любят овсяное печенье. От чего она человечество спасла? От рака. От старческой трясучки, от облысения, от рассеянного склероза, не помню уж, от половины страшных болезней, я смотрел в медицинском справочнике, от хронической усталости. Человечество погрузилось в нее и стало уничтожать себя с воодушевлением.

И вот какой-то доктор нашел в крови своего пса спасение от мировой скорби и от остальных болезней, и десять лет он добывал из собаки кровь и делал из нее лекарство, а благодарные излеченные собирали материал для памятника. Когда великий пес умер, его сначала залили гипсом, а потом, когда он затвердел, влили в этот гипс благословенное расплавленное серебро.

Надо признать, что кровь этой собаки выполнила свое предназначение. Никто сейчас не грустит. Кроме меня. И рассеянным склерозом тоже никто не страдает. И старческим слабоумием. Спасибо.

— Смотри, — я сунул Егору бинокль. — Кажется… Пришли.

Егор взял бинокль.

— Почему она черная? — спросил он. — Там ведь показано, что из серебра…

— От воздуха почернела, — ответил я. — Серебро чернеет. Ты лучше на это погляди.

— На что?

— На тень.

Егор опустил голову, охнул.

— Почему их две? Такое разве…

Я ткнул пальцем в небо. Егор задрал голову.

— Солнце… второе…

Прошептал Егор.

На небе появилось второе солнце. Не такое яркое и не такое большое, как наше, совсем как на кассете у Белова.

— Это… не по-настоящему ведь? — растерянно спросил Егор.

— Наверное. Не знаю… Два солнца не могут сразу быть рядом. Они бы слиплись — и все бы сгорело… Это тоже, наверное, какая-то тень… Мы пришли, это точно.

— Куда? Туда?

— Сюда. Это…

Я топнул ногой.

— Это, видимо, и есть граница. Прореха. Там…

Махнул рукой в сторону черной серебряной собаки.

— Там их мир. Тут наш. Здесь они и состыкуются.

— А почему так жарко? — Егор вытер пот со лба.

— Кто его знает… Может, от трения. Миры друг о друга границами трутся — от этого температура и растет. А может, у них там что-то происходит. Может, они выгорают. Вот к нам и спасаются.

Егор натянул покрепче шлем.

— Выгорают они… — проворчал он. — Поналезли… Мы-то к ним не лезем… А они ползут и ползут.

Я не стал спорить.

— Осталось немного, — я потянулся, хрустнул плечами. — Тут уже рядом. А дальше… Спуститься вниз, отыскать эту самую гелевую бомбу и испортить охлаждение. Разберемся. Ты не волнуйся вообще, мы успеем уйти, я это просто так сказал. Настроение плохое случилось.

— Я понимаю.