Я остановился. Передышаться не получалось совсем, легкие не сжимались. Ребра. При каждом вдохе-выдохе поломанные острые кости скребли меня изнутри, решил не дышать, просто ползти, ползти, а там видно будет.

Вот и полз.

Вернулся слух. Тоже разом, звук вернулся, но лучше бы он не возвращался. Переулок был наполнен чавканьем. Сумрак жрал.

Сумрак продолжал жрать. На меня не смотрел. Я отползал, загребая рукой. Останавливался, лежал. Про Курка думал. И про Алису. Страшно. Хуже нет смерти. Все лучше, чем так.

И про этого почему-то думал, про Предпоследнего, того, который дневник записывал, а потом умер в тоске и одиночестве. И в ужасе. Грустно мне было. И за себя, и за всех остальных.

Упал. Звезды. Горели особенно ярко. И крупные, точно любопытное небо опустилось пониже, чтобы посмотреть, что тут у нас происходит, еще Гомер говорил, что часто такое случается – в самые страшные дни звезды сияют просто нестерпимо…

Чавканье стихло.

Сумрак наелся. И теперь смотрел на меня. Я знал, что он смотрит на меня.

А пошел он…

Все пошли, надоели. Надоели все.

Я достал гранату.

Все-таки нет. Не я. Не сложилось. Такое тоже бывает. История помнит победителей, прах проигравших разносит ветер.

Получи.

Выдрал кольцо, потратил последние на это зубы, разорвал губу. Получи. Граната запрыгала по булыжникам.

Я считал – два, три, четыре, пять… Взрыв, должен быть взрыв.

Ничего. Сумрак двинулся ко мне. Разболтанной походкой людоеда.

Все, значит.

Почему-то я вспомнил Предпоследнего, не его даже, а тоску. Того дня. Когда он ходил в кино со своим сыном и каждую секунду понимал, что дальше уже ничего не будет. Что сына он не увидит, вот они, последние мгновения. И я сейчас тоже ощущал эти последние мгновения. Жалко было мне всех моих будущих несостоявшихся дней, очень жалко. Но по-другому нельзя, я дотянулся до пояса и вытащил нож.

И тут же рядом возник сумрак. Возник, исчез, запястье, боль, сломанная рука повисла, нож упал. Он схватил меня за шею, сжал и швырнул в стену, я воткнулся в кирпичи, и это снова было больно, только я уже не чувствовал, хотелось, чтобы все оно уже кончилось, потому что я устал, барахтался в грязи, скопившейся возле стены, а жизнь упорно не обрывалась, продолжалась, боль – это тоже жизнь, у мрецов не болит, у кошки боли, у собаки боли, у Данилки не боли, откуда я это знаю…

Небо засветилось, к земле потянулись лучи, и в них вспыхнуло золотом огромное яйцо, а сумрак был снова здесь, он держал меня за шею, разглядывал ожерелье из слез, разглядывал пацифик, сорвал, слезы рассыпались. Я не из тех. Не из настоящих, сияющих и беспрекословных. Настоящие так не гибнут. Мордой в прах, со ртом, набитым грязью, надо выплюнуть, обязательно выплюнуть, душа выходит с последним вздохом, рот не должен быть забит, увидеть небо…

Потом я, кажется, умер.

– Странно как-то…

– Что же тебе странно?

– А ты разве не видишь? Пауза.

– Чего я должна не видеть?

– Шея-то сломана.

– Сломана… Может, вывихнута.

– Это у тебя вывихнута! Тишина.

Покой. Ничего. Пустота. Легкость какая-то. Ни рук, ни ног не чувствую, точно плыву. Или в воздухе вишу.

– Сломана. Шея. Ребра, руки…

– Он не умрет, – сказал третий. Гомер. А другие…

Курок. И еще…

– Пульс есть, – неуверенно произнес Курок. – Пульс ничего еще не значит, это может быть… Остаточные явления. Телесное электричество истекает.

– Может быть, и электричество. Пульс хороший.

– Он не умрет, – повторил Гомер. – Такого просто не может быть…

– Сердце сильное. Он бегал много, вот сердце и борется. Это может еще долго продолжаться…

Алиса. Она права, это может еще долго продолжаться, это точно.

– Ему башку почти открутили. Руки сломаны… Кожа содрана… и сгорела. Я думаю, что он готов. Не шевелился ведь…

– Это же Рыбинск, они там вообще не умирают.

– Ты в глаза ему смотрела? Все вывернутые, и сосуды лопнули. Его перемололо внутри и снаружи…

– Он жив, – сказал Гомер. – И внутри и снаружи перемололо, а он жив. А знаете почему?

– Почему? – спросили Курок и Алиса в один голос.

– Потому.

– А предсказательница? Она прямо ведь сказала – не ходи в неходь. А он сунулся.

– Она сумасшедшая. И потом, предсказания на героев не распространяются. Герои всегда действуют вопреки. Всем предсказаниям. Всем нельзя, а им можно. Никто на Запад не мог пройти, а он смог. Жаль, я планетария не увидел…

– Героя нельзя убить так просто, он выживает после самых страшных ран… Потом имя. Такие имена просто так не дают.

– А он увидел планетарий. За меня.

Почему? Почему они все в разные стороны говорят…

– А если бы ему голову оторвало вообще? – нервно спросил Гомер. – Она что, приросла бы?

Молчание.

– Не знаю, – сказал Курок. – Не оторвало же. Вот если бы оторвало, то я бы точно сказал, что он – не герой. А так..

– Надо, это… тропарь прочитать, – предложила Алиса – Это ему поможет? Он сам всегда…

– Я прочитаю, – сказал Курок – Сейчас.

Откуда он знает тропарь?

Они все меняются…

Курок начал читать тропарь.

Самодельный. Не очень складный и не очень красивый.

– … пусть будет. Пусть будет солнце. Свет его растопит лед, и сгинет тьма…

И дальше. Про землю, освобожденную от пришельцев, про справедливость, про мир и покой, который распространится. Про то, что все это закончится. Уже скоро. Ну, или когда-нибудь. Но закончится.

Курок читал, Алиса зевала громко, Гомер молчал.

… небо наполнится жизнью, и мы тоже вернемся в небо…

Мы вернемся в небо… Крест. Тот, что я видел. Знамение. Я вспомнил, на что он похож.

Алиса похихикивала, Гомер насвистывал.

Курок читал. Его голос набрал уверенности и уже дрожал, Алиса стала его передразнивать, а Гомер говорил:

– Он мне еще руки должен, я же помню. Руки-то зарыл. Алиса, скажи ему про руки.

Откуда он знает Алису?

– Да замолчите вы, я делом занимаюсь.

– Прыгни в люк!

– Сама прыгни! Ты, вообще, что тут делаешь?!

– И в самом деле…

Я видел море. С песком и волнами, с дельфинами и белыми, как бумага, птицами. С далеким парусом, с тяжелыми дождевыми облаками, собиравшимися на горизонте. С ветром, недалеко от меня из песка торчал шест с привязанным длинным треугольным флагом – и ветер играл полотнищем, шелк хлопал и струился бирюзой.

А за спиной у меня были горы. Я не оглядывался и не видел их, но точно знал, что они там есть. Уходящие в небо пики, цепляющие тучи, с ручьями и водопадами, зеленые и белые.

По берегу навстречу мне бежал кто-то, издалека, маленькая фигурка, торопилась и размахивала руками.

Я засмеялся и помахал ей в ответ.

– А потом он из Рыбинска, – напомнил Курок. – Он рыбак, как и остальные…

– Ну вот, – сказал Гомер. – Все-таки умер.

– Летом здесь, наверху. Ближе к осени в слоне, совсем уж в подвал лезть не хотелось, папка не любил подвалы. И я тоже не люблю. А ты?

Молчание. Шорох. Ветер. Ветер тут воет, никуда от этого не деться. И звенит что-то, похоже на звенелки из гильз – когда нанизывают гильзы на веревочку и вывешивают на сквозняке. Чтобы наполнить пространство звуком. Раньше любили звенелки.

– Понятно. Никто подвалы не любит. И высоту тоже. Лучше всего в слоне. Он железный, печь в одном месте топится, а тепло распространяется сразу со всех сторон. Мы с папкой случайно его нашли, думали, он цельный, а он полый, в нем раньше ведра хранились. Мы открыли, а ведра посыпались…

Над головой висит синий шар. Со звездочками. Самодельный шар, кривой, из бумаги, на боку дверка, в нее свечу надо вставлять, получается лампа. Свеча горит. Вообще кругом много самодельных вещей. Из проволоки и из бумаги, из дерева, из пластика, и все это игрушки. Плохо сделанные. Замки, машины, люди.