Через пять минут ничто не выдавало внезапное появление и столь же стремительное исчезновение потаенного судна. Внутри оно ни капли не напоминало известный из сочинений господина Верна «Наутилус» капитана Немо. Все потроха лодки состояли фактически из единственного коридора, по его бортам высились стеллажи с ящиками свинцовых аккумуляторов и стальными баллонами с воздухом. Два втиснутых среди них на грубо склепанных рамах трехцилиндровых дизеля Нобеля, присоединенные одним концом вала к генератору кустарного вида, а другим – к не менее кустарному воздушному насосу, питались из дубовых бочек с нефтью. Такой безобразный вид мог заставить благородного принца Дакара зардеться от стыда.
Только в самом носу, под рубкой «Аз», коридор расширялся, превращаясь в круглый пятачок, где на ящиках со снаряжением сидели два могучих флотских унтера – молодой лейтенант, подозрительно похожий на итальянца по имени Пьетро, и обладатель тихого, но грозного голоса.
– Докладывай, Степаныч, – приказал капитан, когда старший из унтеров поставил на импровизированный столик циклопических размеров кружку, остро и приятно пахнущую коньяком.
– Не извольте беспокоиться, ваше высо…
– Без чинов, – припечатал офицер.
– Не извольте беспокоиться, Сергей Захарыч, – выдохнул унтер, подхватывая и прижимая к животу медный водолазный шлем, который он так и не дал выкинуть за борт. – Там всего-то саженей с полста было до крайнего. Но крайний, он какой-то неказистый: с заплаткой прямо посередине днища, да и поменьше, чем прочие.
– «Нил», – промолвил лейтенант. – У него еще в апреле взорвались котлы. Корабль старый и ограниченно боеспособный.
– Ну, так мы и поняли, что ограниченно, – кивнул унтер. – Тот, что рядом, со дна поновее смотрелся, да и побольше он был. Благо воздуха до него хватало. Прикинули мы, где у него погреба, да и валы рядышком, прицелились хорошенько, дали воздух в мешки, ну бонбочка-то и всплыла, перемычкой поперек киля мы ее и пристроили. Чека вот.
Он нагнулся к сваленному в кучу прорезиненному комбинезону и вытащил из валявшейся поверх него сбруи увенчанный кольцом стержень.
– Так-к точ-ч-но, оп-пе чеки выт-тащили! – Второй унтер продемонстрировал точно такой же стержень от резервного запала.
– Через два с половиной часа точно рванет, не сумлевай-тесь, Сергей Захарыч!
– Добро, – кивнул каперанг. – Самочувствие как? Декомпрессия не мучает?
– Дык мы ж час на семи-восьми саженях шли, пока за скобы держались, – удивился унтер. – Какая ж тут, ради святых угодников, декомпрессия? Все в лучшем виде! А что померзли, так благодарствуем за чаек с коньячком – душистый и сугревистый!
– Хорошо, – вздохнул каперанг и обернулся к лейтенанту. – Петр Генрихович, попросите командира лодки идти еще два часа и только потом лечь на грунт. Все-таки заряд серьезный, как бы не потек наш корабль, если слишком близко окажемся.
– Слушаюсь, господин капитан первого ранга! – вскинулся лейтенант и испарился.
– Ложитесь отдыхать, братцы, – приказал «дон Серджио». – И за шлем не беспокойся, Степаныч, я его вместе с чеками сначала государю представлю, а потом в музей сдадим.
Лодку качнуло. Глухой звук взрыва донесся, словно бы со всех сторон сразу. Все трое завертели головами, выискивая течи, но вроде бы на этот раз обошлось.
– Пят-тичас-совые замедлит-тели срабат-тывают обыч-чно через-з три час-са, – произнес второй унтер, белобрысый и молчаливый.
10 мая 1902 года. Харбин
Плохие новости перемещаются во времени и пространстве быстрее хороших, иногда опережая даже сами события. Этот удивительный закон искривления временного континуума ждет своего пытливого исследователя. Парадокс «еще ничего не случилось, а уже все знают, что произошло» имеет место быть, осталось только научиться использовать это явление с толком для дела.
Именно это постарался сделать Роман Исидорович Кондратенко[309], уловив первые слухи о капитуляции Мукдена. Военный инженер, произведенный в генералы с назначением окружным дежурным генералом штаба Приамурского военного округа и месяц назад лично императором назначенный ответственным за полевую фортификацию города Харбина, отменил все совещания в штабе и выехал с неплановой инспекцией на позиции.
Оборона Харбина была категорически не похожа на все, что ранее он видел и создавал. План ее родился всего за шесть ночных часов. Четыре пятых всех линий и отметок на этом плане были сделаны лично рукой императора – целая ночь вдвоем с монархом над картами и планами города. Роман Исидорович еще неделю ходил больной, никак не мог восстановиться, столько душевных и физических сил отняла эта работа. Но зато по количеству новой, свежей, нестандартной, уникальной информации о полевой фортификации эта ночь стоила академического года!
Главный, бившийся беспомощной птицей в голове генерала вопрос: «Откуда он все это знает?» – находил только один, абсолютно не соответствующий воинствующему материализму ответ: «Помазанник ведь божий – даровано свыше!»
План, разработанный вместе с императором (хотя честнее – разработанный императором, ибо Кондратенко чувствовал себя рядом с ним школяром на экзамене у профессора), был прост только в одном – девять десятых всех работ по его реализации заключались в примитивной выемке огромного количества грунта на огромной территории. Харбин и подступы к нему – равнина, и в эту плоскую местность предстояло буквально вкопать две дивизии, превратив их в подобие кротов-землероек. Ничего, хотя бы отдаленно напоминающего знакомые люнеты и редуты, никаких внешних признаков оборонительных сооружений! Пологие скаты, небольшие холмики, выступающие над поверхностью на одну-две сажени, все остальное – на уровне земли и под землей.
За новое дело Роман Исидорович взялся с молодежным энтузиазмом. На 1902 год общая численность инженерных войск и служб составляла сорок тысяч человек в пятидесяти четырех батальонах, четверть из них была передана Кондратенко. Но сил и времени все равно не хватало. Три линии обороны, больше трехсот верст непривычно изломанных окопов. Последние ходы сообщений упирались в самую границу города, и все это за какие-то две недели…
Первые две линии обороны и западную часть третьей, прилегающей к Сунгари, заняла самая многочисленная дивизия, сформированная по старым штатам генерал-майора Ренненкампфа. С тыла и с фланга ее подпирала кадрированная дивизия генерала Гернгросса[310] – офицерские выжимки двух Сибирских корпусов. Она занимала восточную часть третьей линии обороны и центр города. Только здесь, строго по плану императора, успели возвести долговременные земляные огневые точки, благо их было чем насыщать.
Дивизия Гернгросса получила на вооружение невиданное для старой армии количество пулеметов – на каждый взвод по два новейших ручника Федорова – Рощепея, внешне похожих на располневшие трехлинейки, и один солидный, элегантный, как рояль, станковый браунинг. Пулеметчики быстро осваивали отданное им на откуп «подземное царство», деля его с артиллерийскими корректировщиками подполковника Бржозовского[311], чьи шестидюймовки стояли ближе всех к Владивостоку за речкой Модягой, или по-маньчжурски – Модягоу.
Скрежетал о грунт шанцевый инструмент, в мастерских на пристани грохотал паровой молот, шлепали по речной воде древние пароходики, и над всей этой рабочей, деловой суетой незримо витал тревожный дух прифронтового города, так знакомый многим харбинцам по недавнему восстанию ихэтуаней.
– Поручик! Узнайте, что там за суета у причалов Сунгари? – распорядился Кондратенко.
Исполнительный адъютант, даже забыв отдать честь, растворился в суете Железнодорожного проспекта среди обладателей военных мундиров и партикулярных костюмов, торопящихся на посадку в поезд, отбывающий во Владивосток. Петербургское направление уже неделю как было перекрыто.
