Федор недоуменно смотрел на Трошку, которого больше всех уважал. А он, оказывается, подвел его под арест. А теперь просит прощения. А ведь Майя предостерегала, как будто чувствовала, чем это кончится.

— Тебя, Федор, выпустят. Вот увидишь. Когда тебя завтра вызовут на допрос, вали все на нас. Скажешь, что я, — Трошка ткнул себя в грудь, — председатель стачкома. О Быкове и Зеленове я узнал, мол, от Алмазова. Сам в стачкоме не состою. Других, кроме Быкова и Зеленова, Алмазов мне не называл. Ты понял, что надо говорить исправнику?..

Федор отрицательно покачал головой:

— Ничего я ему не скажу. Нехорошо это — выдавать своих.

Зеленов даже забегал вокруг Федора.

— Никого ты не выдашь. Они об этом и сами знают. Ты только подтвердишь. И тебя выпустят.

— А зачем подтверждать то, что известно?

— Да ведь тебе объясняют: им нужны свидетели, чтобы предать нас суду, как членов стачкома. Судить нас так и так будут. Если ты не согласишься выступить свидетелем, и тебя вместе с нами сошлют на каторгу. А так пострадают только трое…

— Ну и пусть ссылают. Как вы, так и я.

Алмазов, Зеленов и Федор переглянулись. Трошка подошел к Федору, обнял его и поцеловал в лоб. Потом отвернулся и незаметно смахнул слезу…

Забастовка продолжалась. Теппан затравленным зверем метался по своему кабинету, раза по три на дню созывал к себе инженеров, полицейских чинов, зачитывал им грозные телеграммы из Петербурга и Лондона с требованием прекратить забастовку и спрашивал совета, как быть дальше.

Три дня назад по всем приискам были вывешены объявления, написанные метровыми буквами: «Рабочим, которые в двухдневный срок выйдут на работу, на 20 % будет увеличен заработок. Магазины корпорации будут отпускать им продукты и одежду без ограничений. Все те, которые в двухдневный срок не выйдут на работу, увольняются из приисков. На их место будут наняты другие рабочие».

Ни один человек на работу не вышел. Господа чиновники, полные благородного негодования, посоветовали своему шефу Теппану проявить решительность, рассчитать всех бастующих, сообщив об этом главному резиденту Белозерову.

Теппан телеграфно запросил разрешение действовать, сообразуясь с обстоятельствами, даже если придется прибегнуть к крутым мерам. Петербург охотно предоставил Теппану свободу действий и сообщил, что с ведома самого государя отдано распоряжение о наборе десяти тысяч рабочих для Ленских приисков в Северном Китае и Корее. Необходимо освободить бараки для вновь завербованных рабочих.

Сторонники крутых мер настаивали на немедленном выселении бунтовщиков из бараков, несмотря на то что на дворе март, стоят зимние холода и не так-то просто будет заставить рабочих освободить жилье. Недалекий, самонадеянный ротмистр Трещенков ратовал за то, чтобы немедленно прибегнуть к оружию на случай неповиновения во время осуществления «законных прав корпорации». Умный, хитрый, но трусоватый исправник Курдюков советовал Теппану отложить выселение забастовщиков до весны, дабы не вызвать опасных осложнений.

Когда Трещенков спросил, каких именно осложнений опасается господин Курдюков, исправник ответил:

— Восстания. До Иркутска тысяча четыреста верст, войска смогут подойти к нам только на третий месяц.

— У нас есть целая рота, — напомнил ротмистр.

— Я отдаю должное вашей решимости, господин ротмистр, — вежливо сказал Курдюков, — но что такое одна рота против разъяренных многотысячных толп. Вашу роту сомнут в течение получаса. Пикнуть не дадут.

— Вы что, предлагаете вызвать новые воинские команды? — спросил Теппан.

— Помилуй бог! — Курдюков поднял пухлые бабьи руки. — Я бы хотел, чтобы до этого не дошло.

— Возможность вызвать войска не следует отбрасывать, — вкрадчивым голосом сказал Коршунов.

Все настороженно повернулись к нему. Из уст демократа и ходока, надоевшему администрации хуже горькой редьки, вдруг такое услышать.

— Но с этим не следует торопиться. Забастовщики не так просты, как многие полагают. Забастовка, господа, превосходно организована, но среди рабочих есть элементы, то есть люди, которых можно использовать против забастовщиков. Нужно попытаться расколоть их.

— Не покормить их еще неделю-другую, шелковыми станут. Голод не тетка, — сказал плюгавый человечек в мундире горного инженера.

— Этим вы ничего не добьетесь, — ответил Коршунов. — У них есть денежные средства, так называемый забастовочный фонд. Рабочим выдаются пособия.

— Откуда у них деньги? — на следовательский тон перешел плюгавый.

— Я полагал, что вы знаете. — В голосе Коршунова зазвучали высокомерные нотки. — На имя забастовочного комитета приходят денежные переводы из Петербурга, Москвы и даже из-за границы. Для этой цели среди рабочей черни собираются пожертвования. Это у них называется рабочей солидарностью.

В кабинете притихли. Видно было, что многие об этом не знали.

— Как велики эти суммы? — первым нарушил тишину плюгавый.

— Я не казначей, — ответил Коршунов. — Сейчас идет следствие по делу арестованных членов забастовочного комитета. Может быть, они что-нибудь на этот счет сообщили следствию? — Он повернулся к полицмейстеру.

Полицмейстер забасил:

— Арестованные не дают никаких показаний. На допросах держат себя вызывающе.

— Вы уверены, что арестованы те, кто действительно причастны к организации забастовки? — спросил Теппан. — Среди арестованных, как мне известно, один якут, который даже не работал на приисках. Не подложные ли это лица? Вы держите их под арестом, а настоящие преступники на свободе.

— Они не отрицают своей вины, — сказал исправник. — Я лично допрашивал всех четверых. Якут — это большевистский агент. Через него забастовщики распространяли свое влияние на лесорубов. Он сам в этом сознайся.

…Господа еще долго совещались и решили повременить с выселением забастовщиков из бараков до тепла, но припугнуть их, внушить, что корпорация выселит всех бастующих немедленно, если те не приступят к работе. Всем десятникам было отдано распоряжение найти штрейкбрехеров, задобрить неустойчивых рабочих, если нужно, подкупить, чтобы они вышли на работу. А дольше видно будет.

В тот же день Коршунов пошел по баракам и рассказал рабочим о злонамерениях администрации: свыше десяти тысяч рабочих-иностранцев находятся на пути в Бодайбо и будут здесь недели через три. Главный резидент велел всех забастовщиков в недельный срок уволить и выселить из бараков. Новость, которую, как полагали рабочие, по секрету сообщил «добрый господни», произвела впечатление. Она со скоростью молнии распространилась по всем приискам, вызвала смятение. Горный инженер вздыхал, беспомощно разводил руками и советовал лишить администрацию законных оснований исполнить свои коварные намерения. А для этого есть один путь: выйти на работу. Плетью обуха не перешибешь. Кое-какие требования корпорация готова удовлетворить, во всяком случае, уже заявила о своем согласии увеличить заработок, надо полагать, корпорация еще кое в чем уступит.

Меньшевистски настроенные рабочие клюнули на слова Коршунова, стали шуметь, что пора уже кончать забастовку, надо выходить на работу, пока не поздно. Но большинство рабочих были склонны продолжать забастовку до конца, чего бы это ни стоило. Если администрация уволит бастующих, бараков не освобождать до тех пор, пока не будут выданы деньги на обратную дорогу на родину.

В бараках шумели, кричали, дело иногда доходило чуть не до свалки.

На следующий день появилось воззвание стачечного комитета. Написанные от руки бумажки пошли гулять по всем баракам, их читали и перечитывали вслух: «Рабочим от рабочих! Товарищи рабочие! Не слушайте тех, которые по подсказке Коршунова намерены прекратить забастовку. Не забывайте, как издавались над нами, кормили дохлятиной, гноили в шахтах. Нас за людей не считали, надругались над нашими женами и дочерьми. Невозможно перечислить, что мы перетерпели до забастовки. Но этого больше не будет и не должно быть! Мы будем настаивать, чтобы корпорация исполнила наши законные требования! Будем стоять до конца. Да здравствует забастовка! Долой тех, которые предают дело рабочих!»