Если вы, читатель, молоды, поймете юного комиссара, а если ваша молодость уже прошла, вспомните, как легко и трепетно рождается первое чувство, поэтому не будем судить строго нашего героя, влюбившегося в купеческую дочь. А ведь завтра ему уезжать на большие дела, которые он будет совершать именем Революции. Настя и ее родители не только не приемлют революцию, а готовы утопить всех, кто воюет за новую жизнь. Ох, как она на него смотрела!

Майя слышала, что Семенчик ворочается с боку на бок, не спит.

— Ты чего, сынок, не спишь?

— Душно вроде, — ответил он.

Майя встала и приоткрыла дверь.

— Тебе надо выспаться, не то завтра весь день будешь недомогать.

Сама она попробовала задремать, но, почувствовав неладное, набросила на плечи платок, подошла к Семенчику и села у изголовья:

— Тебя что-то тревожит? Не скрывай. От матерей грешно скрывать правду. Ты нездоров? Или случилось что?

— Да нет, мама. Просто не спится почему-то.

— Может, неприятные новости?

— Наоборот, новости одни приятные. Жизнь хорошая начинается.

— Я боюсь, сынок, как бы власть опять не переменилась. Если что-нибудь услышишь, не скрывай от меня.

— Что ты, мама, конечно, не буду скрывать. — Семенчик ласково обнял ее.

— Не дожил твой отец до светлых дней. Увидел бы, как ты вырос…

— А может, он жив, — попробовал он ее утешить.

— Был бы жив, нашел нас. Я еще надеялась: вернется… А сколько лет прошло. — Майя тяжело вздохнула. — Теперь уж ясно, нет человека.

— Мама, я тебе не рассказывал, что побывал в Намском улусе? Жил у Толлора.

Майя выплеснула руками:

— Так что же ты молчишь? Как там Николай? Жив, здоров?

— Все живы, здоровы. Отца нашего вспоминают. Толлор рассказал мне, как сожгли дом, который от головы Яковлева перешел к нам.

— Нашли о чем вспоминать, — печально сказала Майя. — Жена Яковлева не померла?

— Говорят, жива. Сын ее в колчаковской милиции служил.

— Торговлю этот негодяй бросил?

— Не знаю. Я его видел в Кильдемцах, у купца Иннокентия.

— Разговаривали?

— Что ты! Узнай он, что я сын Федора Владимирова, конец бы мне. Я ночью убежал… — И неожиданно, без всякого перехода, Семенчик спросил: — Мама, Настя шараповская тебе нравится?

— Настя? — насторожилась Майя. — Я ее мало знаю. Когда мы жили у купца, почти не видела ее. Она не дома воспитывалась. В Иркутске… У родственников. А что?

— Я просто так спросил… День-то начинается, а я так и не заснул.

Майя положила на голову сына руку, как она делала, когда он был маленьким.

— Приглянулась Настя? — спросила она.

Семенчик не умел лгать, признался:

— Да, мама.

— Потому ты и не спишь?

— Не знаю…

— И на что же ты рассчитываешь? Шарапов тебя в зятья не возьмет. Он купец, а ты бедный, комиссар. Не пара вы.

— Не пара? Ты ведь тоже дочь богача, а вышла за батрака. И не считала, что он тебе неровня.

— Другое время было. Мой отец презирал твоего отца только за то, что он беден. А вы с Шараповым — лютые враги. Ты отнял у него имущество и власть.

— Не отнял, а восстановил справедливость. Будь он с головой, должен бы понять: не я, так другой бы это сделал. Ведь революция!..

— Он готов теперь любого убить. Будь осторожнее, сынок. Как бы они тебя не заманили куда-нибудь… Шарапов и все, кто с ним — хуже зверей! Они ни перед чем не остановятся. Боюсь я за тебя!

Майя затопила печь, начала кипятить чай. Всходило солнце. Где-то, вдалеке куковала кукушка.

Шарапов целыми днями сидел дома, нигде не показывался. Все новости узнавал через Петухова и Юшмина, навещавших его раза по три на дню.

— Лавку, где торгует мой кучер, голодранцы осаждают с утра до ночи, — сообщил Юшмин. — Товар раздают почти задаром. Юхим Панаев с детства голым задом светил, а теперь на нем все с иголочки.

— В селе точно престольный праздник, — дополнял картину Петухов. — Все рады, довольны, ругают последними словами старый режим и хвалят Советскую власть.

— Пьяных много? — хмуро спросил Шарапов.

— Что-то не видно, — ответил Петухов.

— Семен Серкин вчера в стельку… Младший сын от него ушел. Вместо Варламова писарем заделался.

— В ревкоме?

— Пока еще не сидит там, — уточнил бывший урядник. — Сядет. Семен как узнал — на стенку полез.

Когда гости ушли, Шарапов позвал дочь и, заперев дверь, спросил:

— Ты что дома сидишь? Шла бы на игры.

Настя взглянула на запертую дверь:

— Не хочется.

— С чего вдруг? Даже комиссар хороводится.

Настя покраснела.

— Видел, как он перед сходкой за руку твою держался. Душа возрадовалась! Семен Владимиров — большой человек. С таким не вредно водить знакомство. Сможешь его приворожить?

— Не хожу я на гулянки, — шепотом ответила Настя, потупив глаза.

— Знаю, не ходишь. А надо ходить.

— Не буду.

— Почему?

— Так глядят, будто я человека убила, чуть ли пальцами не тычут: «Вот она, купеческая дочь»… — Настя готова была расплакаться.

— Не дури, слышь? — прикрикнул на нее отец. — Коли увидят, что на тебя сам комиссар глаза пялит, слова сказать не посмеют. Ты что, маленькая? Не кумекаешь?

Настя не понимала или делала вид, что не понимает, чего от нее хочет отец, и на следующий вечер тоже не вышла на улицу. Шарапов не потерпел ослушания и силком прогнал дочь на гулянку.

В щелку сквозь закрытые ставни Шарапов видел, с кем его дочь подошла к самым воротам. Настя, не взглянув на своего провожатого, кинулась во двор. Даже не кивнула на прощание и не оглянулась, словно за воротами стоял не молодой бравый комиссар, облеченный такой большой властью, а лиственница.

— Дура, — плюнул с досады купец. Настю он встретил у порога — Ну, что, повидалась со своим сердешным?

Настя потупилась.

«Только краснеть умеет», — подумал Шарапов.

— Я у тебя спрашиваю!

— Виделась…

— Я наблюдал в окно. Убежала, как от чумного. Пригласила бы в дом.

Насте неприятен был этот разговор, она попыталась уйти, но отец остановил:

— Поворковали небось. Али молчали?

— Разговаривали.

— О чем?

— Спрашивал, почему не выхожу.

— Спрашивал? А ты что?

— Ничего.

— А еще чем интересовался?

— Злюсь ли я на него…

— Ну, а ты?

— Злюсь.

— Ага! «Терпеть не могу! Готова удушить!» Это тоже сказала?

— Нет.

— Хватило ума, однако. В самом деле, руку бы на него не подняла?

— Завтра он уезжает… — В голосе дочери Шарапов уловил грусть.

— Завтра? Уже? Не сказал, куда?

— Не говорил.

— Постарайся выпытать у него, куда едет, надолго ли. А еще лучше, коли задержится на денек-другой. Или хочешь, чтобы уехал поскорее?

— Мне-то что? — ответила Настя и покраснела.

— Ну, иди спать. А завтра не глупи. Пойдешь с утра к нему. Оденешь платье получше.

Ночью Шарапову не спалось. Только под утро он впал в тяжелое забытье. Приснился ему Шалаев. Будто подошли они вдвоем к шалашам из древесной коры, в которых ютились старатели. Шалаев юркнул за куст по нужде, а он, Шарапов, вошел в самый большой шалаш. Видит: в берестяных мисочках золото, а в шалаше — ни души. Он и давай набивать карманы. Вдруг в шалаш влетают старатели, валят его на землю и бьют смертным боем. «Шалаев!» — истошно вопит он. И просыпается…

Все тело в холодном поту. На дворе уже день. Сквозь щелочки в ставнях льются солнечные лучи.

«К добру ли сон? — думал суеверный купец. — Золото — кровь. Но я-то им не завладел, выходит, и кровь не пущу большевикам… Поживем — увидим. Не всякий сон в руку».

За завтраком Шарапов напомнил дочери:

— Не забыла, что тебе к комиссару? — и отвернулся, чтобы не видеть, как Настя покраснеет.

Василиса, жена, тут же вмешалась:

— Ты что пристал? Сам бы и сходил, коли так хочется дочку за голодранца спровадить.