Из груди Ульяны вырвался стон, она забилась в рыдании.
В заключение косматый плут-колдун с особым тщанием подбирал слова своей импровизации, чтобы добиться большего впечатления.
Не в силах выдержать тяжесть той
Невинной, чистой души,
Дерево с треском рухнуло в поток
Реки, что в таежной глуши.
И тотчас же дух-водяной,
Подхватив бурливой волной,
Дерево с трупом помчал, торжествуя,
К батюшке Океану в дары от Вилюя.
Ульяну в обмороке унесли в другую комнату. У Харатаева все замельтешило перед глазами, и он схватился за стол, чтобы не упасть.
В доме истопили печь, распахнули окна. Всходило солнце. Вот оно показалось из-за темного леса, щедро рассыпая лучи.
Мужчины сняли со взмыленного шамана костюм для камлания. Батрачки накрыли на стол. Все, кто присутствовал на камлании, сели завтракать, обмениваясь короткими фразами:
— Знали бы, что пойдет к реке…
— Везде искали, только не там, где надо…
Шаман, видно, не жаловался па аппетит: плотно позавтракав, он остался ждать обеда.
Уехал шаман на коне, ведя за собой телку, полученную в вознаграждение за прорицательство. За шаманом на втором коне ехал батрак-погонщик. А еще выдали шаману денег — ведь надо запастись сеном для скотины. Шаман был доволен щедростью Харатаева.
С этого дня скорбная весть быстро разнеслась по всему Вилюйскому округу. Стар и мал — все узнали, что дочь головы, Харатаева Майя, повесилась на сухом дереве у самого берега реки, тело сорвалось с него и уплыло по течению…
В те времена верили, что души покончивших с жизнью не принимаются богом и потому вынуждены скитаться по белу свету, оборотясь в злых духов. Это внесло в жизнь Семена Ивановича и Ульяны постоянный страх, который перешел и к батракам: даже днем, входя в хотон, они прислушивались к каждому шороху, вглядывалась в темные углы, чтобы не захватил врасплох злой дух. А вечерами никто не решался выходить на улицу…
III
С тех пор в жизни Харатаевых все переменилась: у них перестали бывать гости, больше не заглядывал во двор и ночлежники.
Ульяна слегка в постель и только недавно кое-как поднялась и стала ходить по дому.
Старика Харатаева словно подменили: он как-то вдруг одряхлел, сморщился, высох, стал не в меру раздражителен. В управе бранился, распекал улусного письмоводителя, отмахивался от дел. Дома ни с того ни с сего набрасывался на батраков с грубой руганью, а то и с кулаками, отчего некоторые из них перешли к другим богачам.
Дни стали короче, прохладнее, ночи темнее. На юг улетели журавли, утки. Тайга пожелтела, ночами все чаще и чаще выпадали заморозки.
Как-то раз в ясный осенний день Ульяна вышла из дому, перевалила прибрежный песчаный гребень и незаметно для себя самой очутилась на берегу Вилюя.
Весной река широко разливается, затопляя вешними водами все островные тальники. Солнечные блики серебрят прозрачную водную гладь, играя голубыми переливами. А теперь вода в реке убыла, на мелководье обнажились песчаные косы.
Ульяна поднялась на обрывистый, обваливающийся песчаный берег, похожий на тот, о котором поведал шаман… Глаза ее искали то дерево, где повесилась Майя. Внизу, в узком заливчике, она увидела лодчонку и старика, одетого в ветхую оленью дошку. Рыбак ставил сети.
Далеко, внизу по течению, восемь человек волокли по реке паузок с товарами какого-то купца. Прозрачный, как хрусталь, чистый воздух, дрожащий над рекой, словно мираж, казалось, то увеличивал, то уменьшал фигуры бурлаков, копошившихся на одном месте. Обширная красивая елань, где живут Харатаевы, не шла ни в какое сравнение с раздольем Вилюя, несущего свои воды меж крутых берегов. Ни убогий старик, расставляющий в заливе свои рыбацкие снасти, ни бурлаки, волокущие по воде свой тяжелый груз, ни вид осенней реки, хмуро-величественной и по-своему привлекательной, не смогли отвлечь Ульяну от тяжелых мыслей, от которых сердце щемило и ныло. Она стала на колени на затвердевшую черную землю и, глядя на реку, плачущим голосом заговорила:
— Немощных нас взрастившая, малолетних доглядевшая, с тремя руслами щедрая бабушка, госпожа Вилюй! Я ли не поклонялась твоим сединам, не почитала тебя? Так зачем же ты забрала у меня моего единственного ребенка, отняла мою ненаглядную Майю? Да лучше бы ты унесла все наше состояние до последней нитки, сделала нас нищими, чем нанести такой удар!.. Никакое богатство не утешит теперь нас, не заменит дочери…
Ульяна вспомнила, как завидовали ей, когда она выходила замуж за Харатаева: теперь-де заживешь богато и счастливо…
Но пришло ли к ней Счастье? Нет! Самыми счастливыми для нее были дни, прожитые у родителей. Отец с матерью жили небогато, но в достатке. Вёсны, пролетевшие над отчим кровом, были одна краше другой. Бывало, как только начнет сходить снег, образуя проталины, Ульяна выйдет в поле и вдыхает полной грудью хмельной запах приближающейся весны. Хотелось бежать, бежать, взмыть в небо и полететь жаворонком. А когда вышла замуж, весь белый свет вместился во дворе мужа, за пределы которого она не могла выйти. Запахи кизяка и дыма вытеснили все другие запали, к которым она так привыкла с детства. Сон, покой и отдых стали не для нее — за всем надо было присмотреть, ко всему приложить свои руки.
До замужества Ульяна сама рыхлила мотыгой землю, водила быка, впряженного в соху, горстями разбрасывала по пахоте ячмень и радовалась нежным всходам, каждому колоску, видела, как они наливались зерном, зрели, клонились к земле. А у Харатаева, где каждую осень и весну засевали зерном широкие нивы, она ни разу не видела ни единого колоска, но если б и увидела, он бы не доставил ей той радости, которую она испытывала, обрабатывая землю своими руками.
«Будешь жить за богатым мужем без нужды и заботы», — говорили ей подружки в день свадьбы.
Ульяна тоже так думала: «Правда ваша, отдохну, избавлюсь от забот и печалей». Но все это оказалось неправдой. У отца, работая за двоих, она была здоровой, веселой, бойкой. А когда стала мужней женой, куда все это делось: тело изнежилось, здоровьем стала слаба, руки обессилели.
До замужества, бывало, проработает с утра до вечера, не разгибая спины, а вернувшись домой и наспех поужинав, бежит с подружками на гулянку — петь и плясать. И усталость как рукой снимало. А в мужнем доме и ноги вдруг потяжелели, и спина стала с трудом сгибаться. Бывало, летом, как только сойдет цвет с сибирского касатника, она с отцом уходила на поляну Дулгалах косить траву. В первый день косили ту, что побольше и посочнее, косили недолго — до завтрака, потом уходили домой. В тот день мать обычно пекла оладьи. О, как они были вкусны!.. Ульяна потом весь год ждала этого дня, чтобы полакомиться оладьями. А теперь у них ежедневно оладьи. Но ей даже смотреть на них не хочется. Когда ничего не делаешь, пища не вкусна.
Как-то она с отцом все лето косила траву у Капитонова. Богач расщедрился и в оплату за труд дал ей пестрого ситца на платье. О, как она радовалась обновке! Ей казалось, что ни у одной девушки нет такого нарядного, такого роскошного платья. А теперь ей доступны любые наряды — шелковые, гарусные, самого лучшего покроя, но ничто не может сравниться с тем ситцевым платьем…
Осенью, когда тайга облачалась в желтые наряды и кончалась уборка хлеба, у них в доме опять наступал праздник — мать пекла оладьи. Их запах слышен был по всей елани. А теперь Ульяна не знала, когда начинаются летние работы, когда они и кончаются. Всем и во всем распоряжается в хозяйстве сам Харатаев.
Вот только сегодня, за все годы замужества, Ульяна впервые отлучилась в будний день из дому и пришла к Вилюю. Но река была хмура и неприветлива, птичьи голоса не волновали душу, осенний лес не испускал ощутимых в молодости ароматов.
