Утром Коршунов пришел в канцелярию Грюнвальда раньше обычного. Петр Владимирович сидел за письменным столом, склонившись над бумагами. Встретил он Коршунова холодно, не поднимая головы, молча показал на стул.

— Петр Владимирович, — начал Коршунов, — считаю своим долгом довести до вашего сведения…

Грюнвальд поднял голову. Под глазами у него были мешки, лицо обрюзгло, и весь он был какой-то мятый.

Коршунов оглянулся на дверь и, убедившись, что она закрыта, продолжал:

— …Довести до вашего сведения, что во вверенных вам приисках недовольство рабочих настолько велико, что это грозит… забастовкой.

— Вот как? — Зрачки у Грюнвальда расширились, он не мигая смотрел на Коршунова, как на диковину. — Откуда вам сие известно? А?..

— Из разговоров с рабочими.

— Любопытно-с. — Грюнвальд откинулся на спинку кресла. — Почему-то мне в разговоре рабочие ничего подобного не сообщают. А вас, оказывается, они посвящают в свои намерения.

— Я посещаю бараки рабочих, бываю в шахтах…

— Очень похвально, — перебил его Грюнвальд. — Но насколько мне известно, вы не ограничиваетесь техническим осмотром шахт, вы устраиваете сборища, митингуете вместе с рабочими. Как прикажете понимать сие? И вообще кто вы такой, позвольте у вас спросить, окружной инженер или социалист? Судя по вашим разговорам и действиям… да-с, действиям, вы, Константин Николаевич… — Грюнвальд не договорил, осекся. На главного инженера в упор смотрели холодные, бесцветные глаза, излучающие какой-то металлический блеск. На худом лице Коршунова, задвигались желваки.

— Продолжайте, — сказал Коршунов таким тоном, что у Грюнвальда пошли по спине мурашки. — Продолжайте, прошу вас. Мне не бесполезно знать, что обо мне здесь думают.

— Мне безразлично, что о вас думают рабочие, которых вы подстрекаете к… бунту, — не сдавался Грюнвальд, — но мне хотелось бы составить о вас свое мнение, соответствующее действительности. Почему я у вас и спросил.

— Да вы что, с ума сошли? — почти шепотом сказал Коршунов.

— Нет, в полном здравии.

— Почему же вы тогда не понимаете самых простых вещей, которые каждый здравомыслящий человек должен понимать?

— А именно?

— Что даже лошадь надо поить и кормить, иначе она протянет ноги. А рабочий, если его лишить заработка, кормить тухлым мясом, начинает бастовать. Вы что, заинтересованы в том, чтобы рабочие Ленских приисков забастовали?

— Не приведи бог! — вырвалось у Грюнвальда.

Коршунов протер пенсне и спокойным, будничным голосом сказал:

— Мне тоже, как доверенному лицу императора, совершенно ни к чему забастовка.

— Императора?

— Да-да, вы не ослышались — императора. — Теперь Коршунов смотрел на Грюнвальда, как удав на кролика. — Вам предъявить документ?

— Ну, что вы? Я вам верю!..

— И чтобы впредь у нас на этой почве не возникало никаких недоразумений, вы будете делать все, о чем я вас попрошу. В наших же интересах. Вы меня поняли?

После того как инженер Коршунов обследовал все прииски и поговорил с Грюнвальдом, в магазинах корпорации стали торговать водкой, на прилавках появилось пригодное для пищи мясо. В бараках поставили перегородки и отделили семейных от холостяков. Сняли кружки, висевшие у выхода из шахт.

Инженер Коршунов с довольным видом, точно именинник, ходил по баракам и, здороваясь со стариками за руку, расспрашивал, какие имеются жалобы. Рабочие приветливо встречали инженера, благодарили за его доброту и отвечали, что жалоб пока нет.

Коршунов все чаще и чаще сталкивался в бараках с Трошкой. Он, стоя в стороне, с откровенной враждебностью смотрел на инженера. Коршунову от этого взгляда становилось не по себе.

— Говорят, в других странах нигде рабочие не работают по двенадцать часов, — сказал однажды Трошка в присутствии Коршунова.

На лбу инженера дрогнула жилка. Он в упор посмотрел на своего противника. Трошка выдержал взгляд.

— А мы работаем по двенадцать часов, стоя по колено в холодной воде, — продолжал Трошка.

Высокий сутулый рабочий с хмурым заросшим лицом бросил:

— Как была каторга, так и остается.

В разговор вмешался седой благообразный старик с бородкой.

— Не сразу Москва строилась, — сказал он сладеньким голосом. — Даст бог, и нам сократят рабочий день. Вначале хотя бы на часок. А там, глядишь, и больше, если господин инженер постараются. — Рабочий, звали его по фамилии Завалин, ласково посмотрел на Коршунова, как бы прося, чтобы тот поддержал его.

Коршунов ничего не ответил. Встал и молча вышел из барака.

…Неожиданно на прииски нагрянул главный резидент корпорации господин Белозеров. Этот не стал ходить по баракам и шахтам, разнес своих помощников за порядки на приисках и ввел свои. Рабочим выдали заборные книжки. Десятники ежемесячно записывали в эти книжки выработку. По этим записям в конторе делали расчет и вместо денег выдавали талоны, которые рабочий мог отоварить в магазинах корпорации. Частники вынуждены были закрыть свои лавки.

Как только частные лавки были закрыты, в магазинах корпорации появилось тухлое мясо, заплесневелые пряники, черный кислый хлеб с примесями, который нельзя было есть. То же самое и с одеждой. Скупая по дешевке никому не нужную заваль, заполняли этой рванью прилавки и продавали с тройной наценкой.

Рабочим некуда было податься со своими талонами, кроме того, других магазинов на приисках не было, и они вынуждены были приобретать за талоны порченые продукты, грязную рваную одежду.

Рабочие сперва пожаловались исправнику. Тот даже не стал слушать жалобщиков.

— Бунтовать! — закричал он. — Прочь отсюда, скоты!

Иркутский генерал-губернатор тоже не помог. Спустя несколько месяцев после того как ему была послана жалоба, исправник обошел все прииска.

— Его превосходительство иркутский генерал-губернатор, — зычным голосом кричал он, — на вашу жалобу сообщил следующее: «Распоряжения администрации корпорации продиктованы высочайшей волей самого императора, и не в моей власти отменять их!»

Невмоготу стало Федору жить порознь с семьей. Измучилась и Майя вдали от мужа. И вот они вместе на Надеждинском прииске. Сняли землянку — ее владелец перешел в только что отстроенный дом — и зажили в своем углу. Федор по-прежнему работал у Тихонова, не щадя ни сил, ни времени, и зарабатывал неплохо.

Майя была рада-радешенька, что муж ежедневно приходит домой, завтракает и ужинает дома, и искренне думала, что счастливее женщины, чем она, нет в этом мире. Вечерами она встречала уставшего, закоченевшего мужа, снимала с него шубу и вешала возле печки, чтобы одежда просохла. Потом всей семьей садились ужинать. Майя подкладывала Федору лучшие куски мяса, была с мужем ласкова и предупредительна.

Однажды, спустя год, к ним в землянку пожаловал гость. Федор был на работе, а Семенчик на салазках катался с горки. Майя была дома одна. Человек, сопя, переступил порог, стряхнул с дорогой шубы снег и, щурясь от света, посмотрел на Майю. Майя тоже смотрела на вошедшего, мучительно припоминая, где она его видела. Когда гость снял шапку и ей бросились в глаза большие оттопыренные уши, Майя признала его: это был вислогубый Федорка Яковлев.

— Вот вы, оказывается, где обитаете? — шлепая губами, сказал Федорка. — Еле отыскал.

Если бы в землянку вошел призрак покойного Яковлева, Майя бы меньше испугалась. Первым порывом у нее было бежать из землянки и звать на помощь. Но на пороге стоял улыбающийся Федорка и, кажется, ничего худого не собирался делать.

— Проходите, — похолодевшими губами сказала Майя.

Федорка прошел в землянку и, не ожидая приглашения, сел на табурет. В землянке было тепло. Федорка расстегнул шелковый кушак, намереваясь раздеться.

— А где же Федор? — спросил Федорка.

— Ушел по воду, — соврала Майя. — Сейчас придет.

От Федорки пахло водочным перегаром и сырой кониной. Майя пожалела, что тут же не показала ему на дверь.