— Не пущу, — чуть ли не сквозь слезы прошептала Майя, обнимая его, — не пущу…

Федор прожил у тестя три дня. Уговоры Майи никуда не ездить не помогли. Федор засобирался в дорогу.

— Когда тебя ждать, сынок? — спросил Харатаев.

Федор очень многое отдал бы, чтобы освободиться от необходимости лгать, но что он может поделать?

Майя широко открытыми глазами смотрела на мужа в ожидании ответа.

Федор сделал вид, что прикидывает, сколько займет поездка.

— Месяца через два, — наконец ответил он. — Постараюсь приехать до распутицы.

Лицо Майи помрачнело.

— Почему так долго? — вырвалось у нее.

— Раньше мне не успеть…

— Все долги надо собрать, сынок, вместе с процентами, — сказал Харатаев. — Никому ничего не надо прощать… Ну, что ж, с богом! — Харатаев перекрестил Федора.

Федору не терпелось скорее увидеться с Яковлевым, чтобы спросить, как быть дальше.

Батраки запрягли Федору лошадь, положили в сани полость и две подушки.

Майя с рыданием упала на грудь мужу.

— Приезжай скорее… — с трудом выговорила она, глотая слезы.

У Федора защекотало в горле. Он поторопился оторваться от Майи и побежал к саням.

— Будь осторожен, сынок… Не заблудись, — напутствовал его Харатаев. — Останавливайся у людей, в которых уверен.

Федор на ходу вскочил в сани и рысью поехал по той дороге, по которой подъехал к харатаевскому дому шесть дней назад.

Пересекая елань за усадьбой, Федор обернулся: Майя все еще стояла на дворе, махала рукой…

Харатаевы ждали Федора весной, к благовещенским праздникам. Пока срок возвращения мужа не прошел, Майя цвела и радовалась. Но вот пробежали два месяца, и она потеряла покой. Весенние дни потянулись долго и тоскливо. С утра до вечера просиживала она у окна, глядя на дорогу, по которой уехал Федор. А когда темнело, она прислушивалась к каждому шороху во дворе.

А о Федоре ни слуху ни духу. Снег уже растаял, проселки раскисли. Вешние воды затопили прибрежные долины. А Федора все нет. Потом на холмах показалась зеленая трава, прилетели гуси и утки. А Федора все нет и нет.

— Дорога испортилась, теперь Федор не скоро приедет, — отвечая на немой вопрос дочери, заметил Харатаев.

Дождавшись лета, Харатаев съездил верхом на коне в Вилюйск проведать о пропавшем зяте и вернулся домой мрачный, злой.

— Ну что, папа? — упавшим голосом спросила Майя.

После нескольких дней отсутствия Харатаеву особенно заметно бросилось в глаза, как изменилась дочь: лицо осунулось, подурнела, в глазах тоска и тревога. У отца защемило сердце. Он хмыкнул и отвел глаза от дочери.

— Не могу тебя ничем утешить, — развел руками Семен Иванович, совладав с собой. — Дождался двух пароходов из Якутска… Стал расспрашивать у людей о Федора, сыне купца Гаврильева… Никто даже не слышал о таком купце… Нет, говорят, такого в Якутском округе…

Лицо Майи исказилось болью. Ведь Федор уверял, что Гаврильевы — купцы известные. И вдруг — «нет такого». Но не мог же он ее обмануть? Тут что-то не так… Вероятнее всего, застрял где-то в далеких восточных улусах, куда должен был податься за долгами…

По наслегу пошли пересуды: дочь-то Харатаева обвенчалась с проезжим молодцем, а тот поспал с ней три ночи — и был таков. Вот теперь пусть попрыгает, попробует найти дурня, который бы на ней женился. Днем с огнем такого не сыщешь.

Слух этот, распространяющийся с быстротой лесного пожара, дошел до дома Харатаевых. Семен Иванович стал стесняться смотреть людям в глаза, Ульяна вздыхала и плакала, а Майя все ждала и надеялась, что Федор приедет. А чтобы немного отвлечься от тревожных дум, попросилась доить четырех коров, которых выбрала сама для приданого.

Чем больше Федор отдалялся от елани Харатаевых, тем тоска по Майе становилась сильнее. Он стал раскаиваться, что назначил такой поздний срок возвращения. И все же на душе у него было светло и покойно. Если поначалу Федор сомневался в добрых побуждениях головы Яковлева, то теперь он готов был верить, что тот желает ему добра. Одел с ног до головы, дал лошадь. А что Федору попадало от него, то в этом ничего худого нет: отец и выпорет, и пожалеет. Ведь пожалел же его Яковлев, да еще как. Ни с чем не посчитался, ни а семейными скандалами, ни с обидой родного сына.

Наконец дальняя дорога привела Федора домой. Он проезжал мимо большого стога сена, возле которого стояла подвода. Федор по снежной целине подъедал к стогу. Круторогие волы неторопливо жевали сено. Из-за стога вышел батрак Толлор Николай — он приехал за сеном — и поздоровался с Федором.

— Ну, как вы тут жили без меня? — спросил Федор.

На бледном, без единой кровинки лице батрака появилось подобие улыбки.

— Как всегда, — ответил Николай. — А ты с какими новостями приехал? Говорили, поехал жениться. Это правда?

— Правда, Николай.

— Ну, как?

— Женился. Теперь мое счастье у меня в руках. Ох, и жену я себе высватал, если бы ты знал. Другой такой красавицы во всем свете нет!

Николай молча посмотрел на Федора, достал из кармана табакерку с нюхательным табаком, насыпал на ладонь, взял щепотку, понюхал, чихнул.

— Хозяин-то наш хвастался тут без устали: послал-де Федора к девушке, которая отвергла Федорку. Так пусть теперь поживет у меня в батрачках. Говорит, а сам смеется.

Белый, как песец, снег и светлое небо в глазах Федора вдруг потемнели. В висках застучала кровь, стало тяжело дышать.

Въехав наконец во двор, Федор с трудом вылез из саней, привязал коня и разбитой походкой приковылял к сеням, постоял в нерешительности, нарочно долго и тщательно отряхиваясь от снега, и вдруг рванул к себе дверь.

Яковлев с радостной ухмылкой пошел ему навстречу.

— Ну, как дела сынок?

Федор, не обращая на хозяина внимания, разделся, повесил шубу.

— Ты что, оглох? — начал терять терпение Яковлев.

«О том, что произошло, ты никогда не узнаешь, — подумал Федор. — Хоть лопни, я тебе, собаке, ничего не скажу».

— Ну, был у головы Харатаева?

— Был.

— Выдали за тебя дочь?

Федор покраснел и, отвернувшись, пробурчал:

— Не выдали.

— Не выдали?! — Лицо Яковлева побагровело. — Так какого же ты черта так долго ездил?! — Он с кулаками подбежал к Федору, но ударить не посмел: Федор так на него посмотрел, что богач не рискнул драться. — Без толку лошадь гонял, негодяй!

Брызгая слюной, Яковлев приказал Федору снять нарядную одежду, бросил ему лохмотья и, даже не покормив с дороги, прогнал в юрту к батракам.

Когда Федор вошел в юрту, там никого не было, кроме слепой старухи Федосьи. Она сидела у печки и сучила из конской гривы поводья. Услышав шаги и скрип двери, она повернула немигающие глаза к порогу:

— Кто там?

— Это я, тетя Федосья, — ответил Федор.

— Федя, — обрадовалась Федосья, — голубчик мой, приехал!

Старуха слышала, что хозяин куда-то послал Федора, чтобы тот обманул девушку, и ей было больно и стыдно.

— Зашел посмотреть, как живем?

— Нет, насовсем тетя Федосья. Здесь буду спать. Место найдется?

— Найдется, голубчик, найдется. Ты не голоден?

— Голоден, тетя Федосья.

Федосья накормила Федора ячменными лепешками и кислым молоком, напоила чаем и постелила на нарах. Ни о чем она у него не спрашивала, думая, что Федор сам ей обо всем когда-нибудь расскажет.

На следующий день Федора послали за сеном. Ленивые быки еле тащились, рваный полушубок на телячьем меху грел плохо, батрак дрожал и ежился от холода.

С того дня потянулись для Федора томительные недели и месяцы. Ни тяжелой работой, ни мыслями он не мог заглушить боли и тоски по Майе. У него осталось золотое обручальное кольцо и фальшивые векселя. Он сложил все это в сафьяновый бумажник и спрятал подальше. Федора не узнавали: он на глазах таял, словно от недуга, стал печальным, молчаливым и каким-то рассеянным. Он часто не слышал, о чем у него спрашивали, отвечал невпопад. Если кто-нибудь вспоминал о его вилюйском путешествии, Федор раздражался, и вскоре его перестали об этом спрашивать.