— Потому, что ты мне противен. — Майя стала выжимать рубашку Семенчика.

— Стерпится — слюбится! — Федорка хихикнул.

— У меня взрослый сын, дурная ты голова. Я скоро бабушкой стану.

— А я — дедушкой. Все прощу твоему сыну, как перед богом говорю. Буду нянчить его детей…

— Но он-то тебе не простит!

— Ты что, пугаешь? — Вислогубый переложил наган из одного кармана в другой. — Знаешь, кем я буду в нашем правительстве? Начальником всей полиции! Под землей найду твое отродье. А если обвенчаешься со мной, его никто не посмеет обидеть.

Майя хотела выйти во двор развесить белье. Федорка загородил двери.

— Одевайся. Поедем в церковь венчаться. И сегодня же увезу тебя.

— Уйди с дороги… Закричу!..

— Никто не услышит. Ну, — вислогубый вынул наган, — считаю до трех.

Майя попятилась, забилась в угол. Вислогубому доставляло удовольствие видеть ее испуганной, беспомощной. Он прицелился ей в лоб.

— Раз. Обвенчаешься сегодня со мной или нет?.. Два…

— Нет!..

Федорка опустил наган:

— Ну, тогда роди от мене. Только не кусаться и не царапаться. Ну, раздевайся! Ты что стоишь?.. Раз… до трех… Два… — «Стрельну мимо, припугну», — подумал он. — Три!..

Женщина не слышала выстрела…

Вислогубый решил, что белье она выронила от испуга.

— Будешь упрямиться?

Майя покачнулась и рухнула на пол, лицом вниз.

Федорка бросился к ней, стал поднимать.

— Ну, ты, не притворяйся!.. — Он перевернул отяжелевшее вмиг тело, поднял голову. На Федорку недвижно смотрели безжизненные глаза. Федорка опустил голову. Она глухо стукнулась о пол. — Майя, я нечаянно!.. — вырвался у вислогубого крик, похожий на вопль… Встал, вытирая рукавом выступившую на лбу испарину.

Вислогубый не слышал, как скрипнула дверь и на пороге выросла массивная фигура Васьки Барсукова.

— Красные в Нохтуйске! — охрипшим голосом крикнул он. — Ты что уставился на меня? Красные, говорю, на том берегу!..

— А-а?.. — Федорка бессмысленно смотрел на Ваську.

— Поехали!.. — рявкнул Васька, толкая его за порог. — Ищу его по всей деревне!..

Дверь они оставили открытой.

Семенчик после похорон матери ходил сам не свой. Длиннобородый командующий старался расшевелить его разговорами. Расспрашивал об отце, о своем детстве вспоминал. Родился Нестор в горном ауле. Отец рано умер. А у матери трое детей на руках. Самым старшим был он, Нестор — десятый год ему шел. Нанялся к родному дядьке в батраки. А спустя два года сбежал в Кутаиси, поступил в работники к сапожнику. Сапожник оказался человеком добрым, научил мальчишку своему ремеслу, помог устроиться на обувную фабрику. Но как только началась война, Нестора забрали в солдаты, в Дикую дивизию. Еще на фабрике он научился читать и писать. На фронте добывал запрещенные газеты и читал вслух. Со смутьяном не стали церемониться, предали военно-полевому суду. Так очутился Каландарашвили в Восточной Сибири, в ссылке. Освободила его революция. А когда в Сибири «воцарился» Колчак, кутаисский сапожник создал партизанский отряд из трехсот человек и стал грозой колчаковцев.

Нестора Александровича тянуло на родину. Там где-то младший брат, сестра. И, может быть, мать жива. Он совсем было собрался вернуться на Кавказ. Не отпустили. Вызвали партизанского командира в Москву, к Ленину. Владимир Ильич внимательно выслушал Нестора Александровича, желавшего возвратиться на родину. И, прищурив глаза, тихо сказал:

— Надо якутам помочь. Надеемся на тебя, товарищ Каландарашвили… У тебя большой опыт, и Сибирь знаешь хорошо.

И вот Каландарашвили держит путь в Якутскую область.

— Очистим Якутию от белых и поедем, комиссар Семенчик, ко мне в Грузию, — мечтал командующий вслух. — Тебе у нас понравится, О-о! Круглый год тепло! А здесь я зябну. Как, кацо, поедем?

— У нас тоже хорошо. Не хуже, чем в Грузии.

— Но ты же не видел, не был там! Почему так говоришь?

— Сужу по вашим рассказам. Очень хороша Грузия, а Якутия лучше.

Командующий утвердительно кивал головой:

— Любишь ты, комиссар, свою родину. Очень хорошо. Человека, который любит родину всем сердцем, можно взять в друзья.

По дороге отряд Каландарашвили пополняли людьми. Прибавилось подвод, лошадей. Многим добровольцам приходилось уже отказывать в приеме в отряд. На местах тоже требовались надежные люди, способные создать отряды ЧОН и возглавить их. И местные органы Советской власти нельзя было ослаблять.

…Как только Толстоухову донесли, что отряд Каландарашвили, не задерживаясь в Нохтуйске, пошел дальше, в Якутск, он поднял располагавшуюся в Чаре банду и двинулся на Мачу.

Шарапов, Юшмин и Петухов были заблаговременно извещены об этом и приготовились к встрече своих спасителей. Они с радостью принимали постояльцев, поили их и кормили. Сам Толстоухов со своим штабом расположился в просторном доме Шарапова. Купец в честь прибытия «братьев» закатил пир, пригласив на него богачей со всей округи.

Подвыпивший Толстоухов, чувствуя себя центром внимания, разошелся вовсю, не давал никому слова сказать, хвастался какими-то подвигами, стучал по столу, грозил стереть в порошок всех большевиков и коммунистов вместе с их женами и домочадцами.

— Где местные большевички? — потрясая кулаком, вопрошал он. — Немедля доставить сюда! Всех!..

Вислогубый не сводил с офицера осоловело-восторженных глаз.

— Мы сами собирались их прикончить, да улизнули, сволочи. — Он выразительно посмотрел на Шарапова.

— От вас улизнули, а от меня не смогут! — хорохорился Толстоухов. — Давайте сюда красных жен. Которые молодые, пойдут солдатам, а старух в костер!

— Все попрятались, не найти, — сообщил Петухов, — оставалась мать одного комиссаришки, так ее господин Яковлев того…

— Отправил к праотцам? — Толстоухов икнул. — Молодец, Яковлев! Дай поцелую. — Яковлев и Толстоухов облобызались. — Возьмем, слышь, Якутск, я тебя, толстозадый, своим эмиссаром сделаю. Пойдешь эмиссаром?

Федорка облизнулся:

— Так точно!

— Нет! Я пошлю тебя в Японию послом. Наденешь на себя кимоно. Сядешь… На одном колене одна японочка, на другом вторая, в постели третья дожидается… Ух!.. Пойдешь послом?

— Так точно, пойду!..

— Господа! Я устал, хочу лечь…

— Пройдемте в горницу, для вас уже приготовлено, — засуетился хозяин.

— В холодную постель не пойду, — закапризничал главарь бандитов. — Есть тут женщины?

Купец растерянно пожал плечами:

— Велите своим привести. В селе найдутся.

Толстоухов увидел в окно Настю:

— Во!.. Сама идет сюда! Милашка…

Шарапов побледнел:

— Это моя дочь…

Офицер икнул.

— Что же из того? Господа, он пожалел для меня свою дочь! Господа… я обижен!

Гости приутихли.

— В таком случае мы немедленно уходим. Пусть из вас тут большевики наделают отбивных. Начальник штаба! Поднимай отряд!

Юшмин протянул к офицеру руки:

— Ваше высокоблагородие!.. Сжальтесь! Не уходите!.. У меня есть горничная. Семнадцать годков. Такая ягодка… Лицо белое, сама пухлявая, легкая — в кулачке сожмешь. Берите и потешайтесь!.. Ха-ха! — вспомнил, видно, староста свою разгульную молодость.

— Ах, Настя-Настенька, золотце… Вот ее бы… Все равно комиссар испортил, — завздыхал «начальник полиции».

Шарапов дернулся, словно его арапником огрели, подскочил к вислогубому, сильным толчком сбил его с ног, начал пинать.

Толстоухов захохотал:

— Бей его, топчи!.. За одного битого семь небитых дают! Яковлев, японский посол!.. Не поддавайся!

Федорка выхватил наган.

— Спрячь оружие! — гаркнул вдруг офицер так, что Петухов вздрогнул и попятился к двери.

— Шарапов — большевик! — захлебываясь, запричитал вислогубый. — Большевик! Советам продался! А его дочь с комиссаром спала! Бейте их, жгите!..

На купца страшно было смотреть. Налитые кровью глаза не вмещались в глазницах, лицо исказилось зловещей гримасой.