Когда они прибежали на пристань, пароход отчаливал. Майя со слезами пробивалась сквозь толпу. Люди зачем-то громко кричали «ура», помахивая головными уборами, и никому до нее не было дела. Наконец она пробралась к самому пирсу. Опоздала… Пароход отошел. Майя навзрыд заплакала, заламывая руки…

Четверо заключенных молча сидели на нарах, каждый думал о своем. На лице Федора было столько страдания, что Трошка, наблюдавший за ним, стал подумывать, чем бы его отвлечь от тяжелых мыслей.

— Вот увидите, в Иркутске всех нас освободят, — бодрым голосом сказал Трошка.

Быков махнул рукой:

— Уж не поверил ли ты болтовне господина Керенского?

— Я поверил? — Трошка захохотал. — Да скорее на лиственнице вырастут блины, чем я поверю таким, как Керенский.

— Как же тогда тебя понимать? — спросил Быков.

— Из тюрьмы-то легче сбежать, чем из тайги. Тайга — это, братцы, такая тюрьма, из которой не вырвешься. А тюрьма — пустяки. Из тюрьмы я бегал.

— Думаешь, что и на этот раз удастся сбежать? — спросил Зеленов.

— Еще как!..

За дверью послышался топот, и Трошка замолчал. Когда топот смолк, Трошка полушепотом сказал:

— Сейчас мы с вами почитаем что-то. — Он полез пальцами в небольшую прореху на подкладке пальто и достал скомканную бумажку. — Ночью, когда нас вели на пароход, какой-то конвоир сунул мне в карман.

Трошку окружили. Даже Федор уставился на бумажку, которую Алмазов неторопливо разворачивал.

— «Дорогие наши друзья, — вслух стал читать Трошка. — Господин Керенский сказал при всем честном народе, что во всем виноваты Теппан и ротмистр Трещенков. В Иркутск вас везут как свидетелей. У нас стало известно, что в Иркутске будут судить этих извергов и кровопийц. Господин Керенский будет выступать на суде как наш доверенный. Чтобы было все законно, мы выдали господину Керенскому письменные доверенности. Вы на суде тоже не молчите, говорите все, как есть, как они мучили нас голодом и холодом, пили рабочую кровь. Этим вы очень поможете господину Керенскому. До скорой встречи после суда дома. Не вешайте головы! Все будет хорошо! Ваши друзья рабочие Пророко-Ильинского прииска».

Несколько минут все молчали. Трошка изорвал письмо на мелкие кусочки и выбросил в иллюминатор.

Первым нарушил молчание Быков.

— Похоже, что мы скоро будем дома, — сказал он, потирая руки.

Федор с надеждой посмотрел на Трошку, ожидая, что тот подтвердит ожидание Быкова.

Но Трошка загадочно продолжал молчать, ни на кого не глядя.

— Надул наших Керенский, — наконец сказал он. — Ох, надул!

Быков и Зеленов заговорили вместе:

— Как надул?.. Почему надул?..

— Да потому, что Керенский не будет обвинять на суде ни Теппана, ни Трещенкова! — повысил годов Алмазов.

На него зашикали.

— А денежки взял, не бесплатно же принял доверенности! Кому поверили, дурни!

— Человек без веры, что птица без крыльев, — попытался перейти на философский лад Зеленов.

— Мало вас учили. Коршунову тоже верили: как же, свой в доску, за рабочий народ печется, добра желает! А он взял и выдал нас. Такой же и Керенский! А может, похлеще.

— Да откуда ты знаешь, какой Керенский? — начал горячиться Быков, — Ты его в глаза не видел!

— Из той же шайки ваше благородие. Им бы только поживиться. Живодер, одним словом! Ну как ему верить?!

Федор молчал, хотя в душе был согласен с Трошкой. У него самого не было никакой веры богачам. От них он, кроме зла и надругательств, ничего не видел.

Быков и Зеленов замолчали: трудно спорить, когда вот-вот начнет убеждать кулаками. Все знали какой он горячий.

Вдруг за иллюминатором промелькнула тень. Федор пригляделся и увидел какие-то бумажки — целые вороха бумажек. Их несло вниз по течению…

Толпа на пристани долго не расходилась. Пароход уже миновал устье речки Бисяха, а Керенский все еще стоял на палубе с непокрытой головой и махал рукой. У него онемела рука, но он махал и махал.

…У Корейского еще никогда не случалось такой прибыльной поездки. Согласившись стать адвокатом рабочих, он получил баснословный гонорар — тридцать тысяч рублей чистоганом. Главари корпорации тоже оплошали и выдали по одному пуду золота на каждого члена сенатской комиссии, приехавшей расследовать обстоятельства расстрела рабочих. Получил свою долю и Александр Федорович. A сегодня вдруг приплыл к нему еще этот брелок, которому нет цены.

«Почаще бы им устраивали здесь кровопускание, — промелькнула у Керенского мысль, — можно было бы разбогатеть».

Кто-то мягко коснулся его плеч. Керенский обернулся. Рядом стоял иркутский генерал-губернатор Николай Николаевич Князев.

— Неужели виды Невы прекраснее этих видов, Александр Федорович? Думаю, нет.

— Не знаю, право, — с холодной учтивостью ответил Керенский.

— Мы ждем вас к обеду, Александр Федорович.

— Да, да… Благодарю, ваше превосходительство Николай Николаевич.

Генерал-губернатор предупредительно поднял палец со сверкающим кольцом:

— Чтобы не портить настроение за обедом, позвольте сказать вам сейчас, Александр Федорович, без свидетелей.

— О чем, ваше превосходительство? — В голосе Керенского зазвучали нотки настороженности.

— Нынче, когда вы произносили свою речь, я, грешным делом, подумал: а не революционер ли наш покорный слуга Александр Федорович? Уж очень опасные слова вы произносили, очень!..

— Ах, вот вы о чем?.. — Корейский засунул пальцы правой руки за борт мундира. Оставшийся снаружи большой палец зашевелился. — Ваше превосходительство Николай Николаевич, — глядя на генерал-губернатора в упор, сказал Керенский. — Если мои слова даже на вас произвели впечатление, стало быть, я хорошо сказал…

— О да, — перебил его генерал-губернатор, — вы превосходный оратор. Но я думал о том, что бы произошло, если бы эти слова услышали люди из четвертого отдаления государственного департамента…

— Уж не подумали ли вы, ваше превосходительство, что моя речь была искренней? — сказал Керенский. — Ведь мы, адвокаты, все равно что артисты… К тому же игра стоила свеч. Вы же проницательный человек!

После обеда Керенский пригласил генерал-губернатора в свою каюту и, как бы продолжая начатый на палубе разговор, показал ему доверенности, полученные от рабочих.

— Вот, Николай Николаевич, полюбопытствуйте. Здесь их десять тысяч штук.

— Ого! — воскликнул генерал-губернатор.

— Надо быть круглыми дураками, чтобы думать, что я в действительности выступлю на суде с требованием привлечь администрацию корпорации к уголовной ответственности за расстрел рабочих. Да что я, с ума сошел, господа? — Он захохотал. — Впрочем, это хорошо, что они такие олухи. Был бы у них ум да образование, нам бы пришлось туго. Не желаете ли полюбопытствовать? — Керенский из кучи бумаг вытащил одну и стал читать.

«Я, рабочий Пророко-Ильинского прииска Иван Усов, даю эту доверенность его высокородию присяжному поверенному Судебной Палаты господину Александру Федоровичу Керенскому в том, что доверяю выступить от моего имени с ходатайством о привлечении к уголовной ответственности главного инженера Ленского золотопромышленного товарищества Александра Гавриловича Теппана, с доведением моей просьбы до высоких царских учреждений».

— Стало быть, вам верят, Александр Федорович.

— Не все. В забастовке участвовало восемнадцать тысяч человек. Доверенности подписали только десять тысяч. О чем это говорит?

Генерал-губернатор пожал плечами.

— Остальные сомневаются в нашем правосудии или вовсе в него не верят. Можем ли мы равнодушно взирать на это? — Керенский возвысил голос.

— Какое отношение к этому имеет ваша речь, Александр Федорович? — в упор спросил генерал-губернатор.

— Самое непосредственное, Николай Николаевич. Моя речь, произнесенная сегодня с палубы, помешает революционерам и бунтовщикам сеять в народе смуту и недоверие к высшим властям. Сегодня все, кто были на берегу, поверили, что суды и судьи наши справедливы!.. Надо быть политиком.